Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

22 декабря.Думаю, что и меня такой сын привел бы в ужас и отчаянье. До здоровой моей сущности тогда я и сам не мог бы добраться. А отец был силен и прост, иногда я его приводил в ярость. И ужасал. Иногда два — три его слова показывали мне, как взрослые далеки от меня, и тут удивлялся я. Вот пример последнего случая. После долгих разговоров, соврав, что такие — то уроки выучены, а таких — то завтра нет, а по такому задано повторить, я, выслушав упреки за реферат, за склонность к развлечениям, за отсутствие к серьезным вещам хотя бы приблизительного влечения, добился того, что меня отпустили в кино. Вместе с Валей. К этому времени против электробиографа братьев Берберовых был открыт еще чей — то. Вот мы и пошли туда. Купили билеты. Купили ириски. И вышли на улицу ждать начала сеанса. Была хорошая погода. Вскоре мы увидели папу в его темном, шерстяном плаще, привезенном из Берлина. Он шел с кем — то из знакомых и озабоченно разговаривал с ним. Поравнявшись с нами, папа засмеялся и сказал знакомому: «Счастливцы! Стоят себе, едят конфеты, и больше им ничего не надо». И вся сложная, полная обязанностей, да еще и невыполненных, запущенных дел, нескладная, запутанная моя жизнь вдруг после папиных слов осветилась для меня. И я удивился и обиделся. После каждой поездки в Екатеринодар папа восхищался Тоней. Он рос как настоящий Шварц. В классе шел первым. Отлично декламировал. «За столом зашел разговор об элеваторе, — рассказывал папа — Тоня объяснил его устройство толково, понятно, спокойно». С тех пор всю жизнь, взглядывая на знаменитый в те дни, второй по величине в мире элеватор в Новороссийске, я вспоминал Тоню и то, как рассказывал он об его устройстве за столом.

23 декабря.В пятом классе с учением у меня дело шло благополучнее, чем в третьем и четвертом. Но главной моей бедой оставались три предмета: закон божий, рисование и физика. Плохо дело обстояло и с черчением, особенно когда преподавал его Викентий Викентьевич. Когда мы перешли к геометрическому черчению, — кажется, это произошло в пятом классе, — дела мои пошли лучше. Его преподавал Василий Соломонович — спокойно, доброжелательно и строго. И рейсфедер стал держаться у меня послушнее. Тушь не выливалась из него и не приставала к линейке (сдвинешь линейку, и на бумаге вместо линии зубчатое безобразие). В четвертом классе мне был ненавистен самый запах туши. Я не мог разделить линию или окружность на равные части. Циркуль оставлял дыры в глянцевитой александрийской бумаге. Каждый чертеж являлся столь выразительным памятником моей неловкости, что Викеша — Бузовар и не ругался даже, молча глядел на чертеж своими водянистыми глазами и молча же ставил двойку. Мне взяли репетитора, армянина Мишу Шашнова, который, как мне казалось, просто возненавидел меня за мое удивительное неумение чертить. Думаю, что за все время существования реального, я был единственным учеником, которому брали репетитора по таким предметам. Но при Василии Соломоновиче я черчением, повторяю, овладел. Но рисование не удавалось, да и только. Вышемирский держался со мною то добродушно, то издевательски. И ни то, ни другое не помогало. Если по физике мне удавалось исправить в конце [концов] двойку, если у батюшки я выплывал, то у Юлиана — никогда.

24 декабря.Во второй половине года вдруг захворал Валя плевропневмонией. Помню вечер этого дня, когда мама, узнав диагноз, сердитая, как всегда, когда беспокоилась о нас, нападала за что — то на отца, а он отвечал с непривычной сдержанностью. Брату в это время исполнилось восемь лет. В реальное училище принимали с девяти. Он готовился туда. Был он худенький, но крепкий, целый день гонял по двору и по улице, обладал той ловкостью в играх, которой мне так не хватало, обожал собак и лошадей, был умен и деятелен, но как при всем при этом ненавидел я его. Если мама спорила со мной, как с равным, то с братом я и дрался, как со сверстником. Валя просыпался рано и от полноты чувств, от избытка сил немедленно принимался петь во весь голос. А я слушал, и мне казалось, что более отвратительного голоса не сыскать на свете. Что бы он ни сказал, все мне хотелось оспаривать. Мы спорили и ругались непрерывно. И мама все вступалась за Валю, что никак не облегчало положения. Я понимал, что обращаюсь с братом безобразно, а справиться со своими страстями не умел. Но когда он заболел, я проникся к нему жалостью. Это было единственное за всё время нашего детства время, когда мы жили мирно. Я брал из училищной библиотеки книги для младшего возраста. Приносил ему оттуда же журнал «Родник» [37] иллюстрированный журнал для детей, который под разными названиями выходил в дореволюционной России. Одним из его сотрудников был писатель В. Гаршин. , переплетенный за год, причем и сам читал его с наслаждением. Скопив денег, купил я ему самолет с пропеллером. Подвешенный на шпагате, он делал круги. Вот Валя лежит на кровати, мама сидит возле. Я завожу пружину. Пропеллер жужжит, самолет кружится. А я испытываю и удовольствие, и неловкость от того, что так добродетелен.

25 декабря.Точнее, даже не неловкость, а уверенность, что мир да благодать, установившиеся у нас, непрочны. Примерно в этом же году поселился у нас жилец, учитель городского училища Святослав Нилович Парадиев. Он был не то серб, не то болгарин, маленький, по — турецки черный, длинноволосый. Одна из наших комнат выходила на застекленную галерею и никак не использовалась нами. Там — то Парадиев и поселился. В первый же вечер он пришел к нам пить чай. Мама приняла его сумрачно. Святослав Нилович смутился. Он взял переплетенный за год «Родник», где в то время печатались сказки какой — то скандинавской писательницы (Елены Гранстрем?), крайне любимые мною. И принялся читать их мне и Вале. Я очень любил эти сказки — там было много смешного. Святослав Нилович читал их, в смешных местах поглядывая на маму. Но она сохраняла суровость. И я, страдая за бедного, простодушного нашего гостя, хохотал изо всех сил, чтобы сгладить неловкость. Но через какое — то очень короткое время Святослав Нилович смягчил мамину душу своей простотой и доброжелательностью. Он стал у нас своим человеком. Он вечно сидел у нас вечерами, то играя в карты с нами — в короля, то в шахматы с отцом. В это время Чкония был директором городского училища, и его там так же не любили и боялись, как мы, когда были в приготовительном классе. Рассказывали, что он ударил по лицу кого — то из старшеклассников. Парадиев говорил о Чконии с отвращением и ужасом. В эти годы у нас гости бывали чаще, чем прежде. Бывали Самуил, Алеша Луцук, учительница русского языка в гимназии — Лидия Ивановна Криштоф, которая очень нравилась мне бледным своим темноглазым молодым лицом и внушающим уважение спокойствием. Офицер Сашенька Родионов поселился с Марьей Степановной.