Евгений Шварц - Мемуары

Мама прибежала ко мне на выручку. Но она — и это еще более обидело меня — смеялась над этим ужасным происшествием.

Рюминская полоса жизни.

Тихие и мирные разговоры на балконе.

Тихий и мирный дед, который, впрочем, так часто грозит, что выпорет меня крапивой, что я стал называть его — дедушка крапивный. Так и записано на карточке деда, которую прислала нам бабушка после его смерти: «Милому внуку на память дедушку крапивного».

Дедушка, видимо, был несколько расточителен. Однажды мы ехали с ним на дачу на извозчике. И дедушка просил меня никому об этом не говорить. Я обещал. И, конечно, выполнил бы это обещание, если бы не разбились яйца, которые мы везли на дачу.

Извозчик сказал: «Эх, привезли хозяйке яичницу вместо яиц». Эта шутка показалась мне настолько смешной, что я рассказал ее за чаем.

Дяди и тетки расхохотались, дедушка схватился за голову в шутливом отчаянии. Я сначала испугался, но потом по лицу бабушки понял, что она не сердится. Она была в противовес деду экономна. Это от нее и надо было скрыть, что мы ехали на извозчике.

Вспоминается детство как легкое время, а мне пришлось много страдать физически. Прежде всего меня мучил диатез, который тогда называли экземой. До двух лет он покрывал не только щеки мои, но и голову. Думали даже, что у меня не вырастут волосы. Меня отпаивали коровьим молоком и закармливали яйцами всмятку, и никто не знал в те времена, что это как раз и вызывает диатез.

Кроме того, у меня приключилось воспаление лимфатической железы под ухом. Это почему — то заметили не сразу. Диагноз поставил профессор — педиатр после того, как родители уже пришли в отчаяние. От боли я кричал, не переставая, дни и ночи. Этот же профессор оперировал меня без всякого наркоза. И все это я забыл начисто, хотя другие, совсем незначительные события того же времени живут в моей памяти до сих пор.

Впрочем, о диатезе осталось одно воспоминание приятное. Нежные ласковые прикосновения маминых пальцев. Они накладывают на зудящую, замученную голову прохладную мазь. Паста, паста Jlaccapa.

Все воспоминания тех лет сильны и радостны. А чем? Не назвать. Для радостного ощущения мира того времени у меня теперешнего нет слов.

Вот я стою в кондитерской. Знаю — это Екатеринодар. Того времени, когда мы снимаем комнату с «Нивой», переплетенной за год. Я счастлив и переживаю чувство, которому теперь могу подыскать только одно название — чувство кондитерской. Сияющие стеклом стойки, которые я вижу снизу. Много взрослых. Брюки и юбки вокруг меня. Круглые мраморные столики. И зельтерская вода, которую я тогда называл горячей за то, что она щипала язык. И плоское, шоколадного цвета пирожное, песочное. И радостное чувство, связанное со всем этим, которое я пронес через пятьдесят лет, и каких еще лет. И до сих пор иной раз в кондитерской оно вспыхивает, всего на миг, но я узнаю его и радуюсь.

Я в первый раз в жизни смотрю спектакль, днем. Как мне сказала впоследствии мама, это «Гамлет». По сцене ходит человек в короне и в длинной одежде и кричит: «О духи, духи!» Это я запомнил сам. А с маминых слов я знаю следующее.

После спектакля я вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошел к афише. Как называется это явление — не знал. Но, подумав, поклонился и сказал: «Прощай, писаная».

Я смотрю детский спектакль «Волшебная флейта». Сижу в первом ряду, а мама где — то позади. Герой попал в беду. Его стали вязать по рукам и по ногам, а он смотрел печально в публику. И я заорал «мама» и бросился бежать по проходу.

Мама успокоила меня, и я продолжал смотреть спектакль, из которого запомнил только флейту. Раздвинулся куст, похожий на шкаф, и там — то флейта и обнаружилась. Впрочем, я сейчас припоминаю, что когда герой играл на флейте, то все начинали плясать поневоле.

Рязанская полоса жизни.

У Шелковых много лет живет кухарка Марьюшка. Она была хорошая женщина, все ее хвалили, а сын ее Васька, моих лет, был плохой мальчик, и все его бранили. За то, что он непослушный, и таскает у соседей яблоки, и разбил тарелку, свалив свой грех на кота, — горе с ним.

Однажды вечерком забежал я на кухню.

Там более обычного жарко. Пол влажный. В углу корыто — Марьюшка только что купала Ваську.

Он с мокрыми волосами, в чистой рубашке сидел на кухонном столе на простынке. Марьюшка смотрит на него ласково, а у Васьки вид разнеженный, смирный.

— Будешь кушать кашу, Васютка? — спрашивает мать любовно.

И он отвечает весело:

— А как же!

Эта мирная беседа удивляет меня. Как может Марьюшка разговаривать таким нежным голосом со злодеем?

Вечер. Мы пьем чай не на террасе, а в саду у кустов. И замечаем вдруг: преступный Васька пробирается по поляне. Хочет куда — то уйти без спроса. По злодейским своим делам. Он в красной рубашке. Босиком. Бабушка окликает злоумышлен — ленника — и он исчезает в кухне.

На этом отрывочные воспоминания мои кончаются. Как будто все, что помню из доисторического времени моей жизни, рассказано. Приходит, по всей вероятности, девятисотый год…

Но вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что во мне зародилось в эти майкопские годы.

Майкоп был основан лет за сорок до нашего приезда. Майкоп на одном из горских наречий значит — много масла, на другом — голова барыни, а кроме того, согласно преданиям, был окопан в мае — откуда будто бы и пошло имя Май — окоп. Несмотря на свою молодость, город был больше, скажем, Тулы. В нем было пятьдесят тысяч населения […] С левой стороны примыкал к [городскому саду] Пушкинский дом, большое, как мне казалось тогда, красивое кирпичное здание. В одном крыле его помещалась городская библиотека, окна которой выходили в городской сад, а все остальное помещение было занято театром. Занавес театра представлял собою копию картины Айвазовского — Пушкин стоит на скале низко, над самым Черным морем. Помню брызги прибоя, крупные, как виноград. Автором этой копии был архитектор, строивший Пушкинский дом. Старшие, к моему огорчению, не одобряли его работу. Это мешало мне восхищаться занавесом так, как того жаждала моя душа. Я вынужден был скрывать свои чувства. Вокруг Майкопа лежали с одной стороны великолепные черноземные степи, засеянные пшеницей и подсолнухом, а за Белой начинались леса, идущие до моря, до главного хребта, до Закавказья. Майкопский отдел богат, Майкопский отдел — житница Кубанской области, если бы городское хозяйство велось как следует, то город давно бы был вымощен, освещен, украшен и так далее и так далее. Все это я привык слышать чуть ли не с первых дней нашего пребывания в Майкопе. А пока что город летом стоял в зелени, казался чистым из — за выбеленных стен, но ранней весной, осенью да и теплой зимой тонул в черноземной грязи. На тротуарах росла трава.