Борис Наумов - А почему бы и нет

Хочется ещё отметить, что мучительное наслаждение овсяным хлебом иногда, но очень редко, прерывалось появлением пеклеванного хлеба. Мама его приносила и долго раздумывала над тем, как же его поделить между всеми. Это был желтоватый, мягкий, как вата, вкусный до умопомрачения хлебушек. Кусочек, который доставался мне, наверное, весом грамм пятьдесят, я ел целый день. Откусывая по крошке, я старался долго держать его во рту. Но он, почему-то не подчинялся мне и быстро таял, оставляя приятное послевкусие. Вот с таким мучительным наслаждением и предательски исчезающим жёлтым кусочком я проводил долгие зимние будни.

Мы со Славиком росли, познавая суровый мир и, всё-таки умудряясь наслаждаться мелкими детскими радостями.

Я стал забывать папин образ, и все военные события проходили, не оставляя в моей памяти важных, значительных моментов.

В один прекрасный день вернулся с фронта муж тёти Насти, старшей сестры моей мамы. Он потерял пальцы на правой руке и был комиссован по причине непригодности. Первые дни после его возвращения у них в семье было много радости. Тётя Настя где-то находила самогонку и каждый день, на радостях, приносила её вернувшемуся мужу. Она была довольна тем, что вот муж, хоть и без пальцев, но живой, вернулся домой, и теперь им легче будет прокормить двоих детей.

Но время шло, а муж не хотел заканчивать праздник возвращения и требовал всё больше и больше веселящего напитка, пока тётя Настя не сказала ему:

— Хватит, дорогой муженёк. Пора браться за работу.

Она думала, что её слова будут правильно восприняты, но реакция оказалась совершенно противоположной. Оставшаяся невредимой левая рука была настолько «работоспособной», что без труда справлялась с сопротивлением тёти Насти. Бывший солдат так успешно использовал нерастраченную на фронте злость, что его жена после этого несколько дней лежала, не имея сил подняться. Такие воспитательные процедуры повторялись довольно часто, и мы, родственники, почти не видели тётю Настю без синяков и кровоподтёков, а её мужа в, более или менее, приличном состоянии. Даже после того, как у них один за другим родились ещё двое сыновей, моих двоюродных братьев, покалеченный на войне отец не смог найти себя в мирной жизни.

Война продолжалась, забирая сотни тысяч воинов и мирных жителей. Мы, малышня, постепенно начинали понимать трагедию современной жизни, хотя и не были непосредственными участниками или свидетелями ужасающих событий.

Слава пошёл в первый класс. Мама, как могла, одела его и снабдила самодельной сумкой для учебников и тетрадей. Но ни того, ни другого, в полном смысле этих слов, у него не было. Учебники были довоенные в количестве одного для нескольких учеников, а вместо тетрадей использовали любые материалы, пригодные для письма. Как счастливое исключение, откуда-то появились тетради в косую линейку для первого класса. Они мне так понравились, что я часами сидел возле Славика, глядя на то, как он старательно выписывал буквы в этой тетради. Я очень хотел заняться таким же увлекательным делом, но… не было у меня тетрадки. Я брал исписанные братом листочки и карандашом вычерчивал косые линии, как бы, создавая тетрадь для первого класса.

После уроков по письму Слава начинал учить арифметику. Вот тут уж я совсем терял голову. Всё, что делал брат, я повторял за ним и получал от этого неописуемое удовольствие. Цифры и счёт я освоил очень быстро, арифметические действия по программе первого класса для меня не представляли трудностей. Выходя на улицу, я везде — на дороге, на стенах и заборах — записывал какие-нибудь примеры и тут же решал их. Взрослые люди, которые видели в то время меня — четырёхлетнего пацана, решающего «сложные» задачки, — собирались в кружок, наблюдали за решением, восхищались мной. А я гордился этим и всё больше и дальше продвигался в деле освоения уличной арифметики.

Слава никогда не отказывал мне в помощи и в освоении новых знаний. Можно сказать, что я вместе с ним учился и закончил первый класс.

Но не только математика была предметом моих интересов. Все сказки и детские книги, которые по счастливой случайности попадались мне в руки, я читал и перечитывал неограниченное число раз.

Не знаю, откуда появилась во мне любознательность к неизвестному. Я тогда не задумывался над этим. А вот намного позже я не раз вспоминал слова мамы о том, что сразу после рождения я открыл один глаз и с интересом рассматривал всё, что меня окружало. Я, конечно, не воспринимал это всерьёз, но интерес ко всему новому был во мне с тех пор, сколько я себя помню.

Закончилась война. Выжившие в ней мужчины возвращались к своим семьям: кто-то на одной ноге, а кто-то целый и только в шрамах. Но всё же они были дома, и здесь их с радостью принимали такими, какими они стали. Большинство же женщин с повзрослевшими детьми стояли поодаль и с болью наблюдали за немногочисленными процедурами долгих поцелуев. Слёзы радости встречающих женщин отзывались слезами горести и зависти у тех, кому некого было встречать, к кому не приехал и не приедет муж, сын, брат.

Я видел все эти церемонии и не понимал тогда, зачем, почему всё так происходит, кому это нужно, кто виноват в том, что у одних детей снова есть папа, а другие никогда не произнесут такого слова.

Не помню, какие чувства и мысли были у меня по поводу возвращения нашего отца, но отчётливо до сих пор вижу посветлевшее в последние дни лицо мамы. Она нам ничего не говорила, ждала, но не знала, приедет отец или нет, и, если приедет, то когда это будет. Но надежда у неё была, и она изнутри освещала её лицо.

Было лето, и мама, в каком-то неизвестном мне красивом платье, то выбегала на улицу, то снова возвращаясь в дом, крутилась перед зеркалом и нежно гладила по головкам, потом, поцеловав нас со Славиком, снова выбегала на улицу. У неё было ощущение, что вот сегодня или завтра приедет наш папа, и, главное, не пропустить бы этот момент, быть начеку.

А я, вспоминаю, был в каком-то «разбрызганном» состоянии: вроде бы чего-то ждал и в то же время не представлял себе, кто такой папа, как он выглядит и как он появится возле дома: пешком, на машине или как-то по-другому? Будет ли он один или с каким-нибудь другим солдатом?

И вот тот памятный момент: подъехал грузовик, остановился чуть поодаль от нашего дома. Мама смотрела в окно и не знала, что делать — идти встречать мужа или ждать подтверждения, что приехал именно он. Мы со Славой тоже прильнули к оконным стёклам и ждали, ждали, ждали. Несколько минут никто не выходил, из кабины тоже никто не выпрыгивал.

Наконец показалась одна военная фуражка, потом другая, и через борт лихо спрыгнули двое молодцов. Мама вскрикнула и выскочила на улицу. Слава — за ней, а я впал в ступор. Как стоял, прижавшись лбом к стеклу, так и продолжал я наблюдать за происходящими событиями. Пошатываясь, лёгким шагом от машины отделился один солдат и направился навстречу маме. Я видел только долгие объятия, никаких слов мне слышно не было. Освободившись от маминых рук, папа шагнул к Славику и, погладив по голове, как будто только вчера с ним расстался, прижал к себе его тельце. Я, как заколдованный, всё ещё не мог оторваться от оконного стекла. Папа стал оглядываться по сторонам, что-то спросил у мамы. Она ему ответила, и Славик мигом побежал в дом. Он силой вытащил меня на улицу, что-то приговаривая, а я упирался, как баран, которого ведут на бойню. До сих пор я не могу пояснить своего поведения. Испугался я или застеснялся, но вёл себя препротивно. Папа взял меня под мышки и легко вскинул над головой. После двух трёхкратного повторения таких манипуляций он поставил меня на землю и крепко прижался своей небритой щетиной к моему растерянному лицу.