Иосиф Пилюшин - Снайпер Великой Отечественной

Очнулся я в госпитале. Правый глаз забинтован, в ногах – ноющая боль. Маленькая самодельная коптилка горит в углу обширной комнаты с низким потолком. Вдоль стен стоят койки с высокими и низкими спинками, на них горой лежат полосатые тюфяки, серые шинели, защитного цвета ватные куртки. Людей не видно, только у стола, уставленного множеством флаконов и бумажных пакетов сидит женщина в ватной стеганке. Опустив голову, она медленно свертывает узкий марлевый бинт. Это дежурная медсестра.

Я пошевелился. Сестра тут же подняла голову, открыла огромные голубые глаза, поправила на голове платок и, тяжело передвигая ноги, подошла ко мне:

– Долго же вы, уважаемый товарищ, спали. А теперь попрошу смотреть на меня. – Сестра подняла над своей головой руку: – Видите?

– Вижу.

– Ну вот и хорошо. А теперь пора поесть, небось проголодался?

– Спасибо, я не хочу есть.

– Как это? Пятые сутки, кроме сладкой водички, в рот ничего не брали – и не хотите?

Она прошагала между койками и скрылась за широкой дверью.

Рядом со мной, с левой стороны, зашевелился полосатый тюфяк, кверху поползла серая солдатская шинель, а из-под нее медленно вылезла забинтованная человеческая голова:

– Ты, браток, с какого участка фронта прибыл?

– Из-под Лигова.

– Там что?

– Немцы на нас полезли. Ранило в начале боя, не знаю, чем закончилось.

– А сам откуда родом будешь?

– Белорус, а с детства живу в Ленинграде.

– Ну, значит, ленинградцем можешь считаться. А я вологодский, под Тихвином стукнуло, когда мы испанскую «Голубую дивизию» [24] 250-я пехотная дивизия вермахта, при формировании комплектовавшаяся испанскими добровольцами. После тяжелых потерь, понесенных под Ленинградом в боях с советской 305-й стрелковой дивизией, начала комплектоваться по призыву. Дивизия была отведена с Восточного фронта в октябре 1943 г., но часть личного состава добровольно влилась в состав германских частей (в том числе частей СС). Всего за период 1941–1943 гг. дивизия потеряла 3934 человека убитыми, 8466 ранеными, 326 пропавшими без вести и 321 пленными (94 умерло в советском плену); еще свыше 1000 испанцев погибло, воюя в составе германских частей в заключительный период войны в Европе. ( Прим. ред .) на околицах Тихвина колошматили.

Незнакомец замолчал, достал из тумбочки кружку, выпил несколько глотков воды, вытер коротко подстриженные рыжеватые усы.

– Да вот тут я малость похозяйничал, покамест ты без памяти был. Хлеб, сахар, папиросы прибрал в тумбочку, а суп да кашу отдавал, тут к нам учительница приходит читать.

Сестра принесла мне завтрак, который состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего. Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды: его фамилия была Понурин. Сестра увезла его в операционную, и вернулся мой сосед уже без глаза…

– Вырезали. Шутка сказать, 45 минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела… У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» – спросила хирург, и все тут. Раз-раз – и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Седой мужчина встал в изголовье. Я говорю хирургу: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» – «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому…»

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни 1942 года… Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

– Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

29 января в 10 часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе. В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро – все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

– Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. – Он сдернул с моей головы одеяло.

– Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

– Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим: а ты говоришь – места нет.

– А ты, Захарыч, оставь его в покое, – послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. – Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

– Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это – человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил?!

На шестые сутки после операции я почувствовал себя лучше и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату, куда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями. А в феврале 42-го года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.

После долгого пребывания в закрытом помещении на улице у меня закружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах – огромные горы льда, как на полюсе.