Иосиф Пилюшин - Снайпер Великой Отечественной

Дом культуры имени Горького был заполнен военными. У массивных двустворчатых дверей толпились солдаты и офицеры. Время от времени двери раскрывались и на пороге появлялся щеголеватый майор в сдвинутых на кончик носа роговых очках. Близко поднося к очкам лист бумаги, он невнятно называл фамилии и, как кукушка на стенных часах, снова скрывался за дверью. На многие названные фамилии никто не отозвался…

В коридор входили все новые и новые толпы военных. Я стоял у окна. Вдруг чьи-то руки обхватили меня сзади и с силой сжали. Кто-то сунул в мой рот папиросу. Это оказался Акимов. Он смотрел на меня, широко улыбаясь; рядом с ним стоял, шутливо отдавая мне честь, сержант Андреев.

– Вот так встреча! С чем вас, друзья, поздравить?

– Это военная тайна, – приложив палец к губам, ответил Акимов. – Неплохо бы попасть в Герои. – Он был все таким же неугомонным шутником.

На груди Акимыча красовались два боевых ордена – Красного Знамени и Красной Звезды.

– Героя он заслужил. Ведь танк, словно жука навозного, кверху лапками положил, – сказал Андреев.

– Дело обычное. В драке всякое бывает. А тебя, Иосиф, с чем поздравить?

– С медалью «За отвагу».

Дверь распахнулась, и на пороге появился очкастый майор. Вызвали Акимова. Он расправил плечи, поднял голову, подмигнул нам, четким шагом прошел к дубовой двери, по-хозяйски распахнул ее и скрылся внутри.

Уходя за получением награды, Андреев сказал мне:

– А вы, товарищ старший сержант, не уходите, ждите нас у ворот.

Потом пришла новая группа фронтовиков. Вместе с ними был и Орлов, уже успевший, придя из госпиталя, принять участие в последней операции. По одному взгляду Орлова я понял: что-то случилось. Но с кем и что?

– Романова видел? – спросил я Орлова.

– Нет, он в командировке.

– А Собинов где?

Орлов жадно глотал дым, сухо, отрывисто кашлял, барабанил кончиками пальцев по подоконнику.

– Где Собинов? – повторил я.

Орлов хмуро посмотрел на меня:

– Леонид в госпитале, ему повредило глаза. Будет он видеть или нет – неизвестно…

Наконец майор вызвал и меня. В просторном кабинете вдоль стен стояли стулья с высокими спинками. За столом, покрытым парчовой с бахромой скатертью, сидел командир нашей дивизии Трушкин в новом кителе: седой, с усталым лицом старика. Рядом с полковником Трушкиным [30] Здесь и далее автор ошибочно называет командира дивизии генералом. Однако командир дивизии полковник Н.А. Трушкин получил генеральское звание позже, в апреле 1943 г. ( Прим. ред. ) сидел маленький, но крепко сложенный, с обветренным лицом человек в поношенном штатском костюме; темные волосы подстрижены ежиком. Он приветливо улыбался, глядя на нас. Полковник сидел, тяжело облокотившись обеими руками на стол. Глаза его были прикрыты желтоватыми веками, и, когда он взглянул на меня, веки медленно поднялись вверх. Морщины на его лице то и дело разглаживались, как бы уступая место старческой улыбке. Полковник держал в руке большой красный карандаш и постукивал им по столу, переговариваясь с соседом.

За маленьким круглым столиком, покрытым красным сукном, сидел начальник строевой части дивизии, румяный, с пышными черными усами подполковник Любавин. Он быстро отмечал награжденных в лежавшем перед ним на столе списке, читал документы и передавал продолговатую коробочку вместе с бумагами полковнику Трушкину. Ритмичный стук метронома в репродукторе придавал этой минуте суровую торжественность.

Вдруг стук утих. Послышался голос диктора: «Внимание! Внимание! Граждане, район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта приостановить, населению укрыться». На улице завыла сирена. Звуки ее заполнили и воздух, и сердце.

Человек в штатском взглянул на полковника. Трушкин же, словно ничего не замечая, продолжал вручать награды. Мне показалось, он думал: «Под какую музыку заслужили награды, под такую и получайте их».

Каждый раз, когда я подходил к столу за получением награды, мне хотелось сказать что-то большое и искреннее, но слова застревали в горле, и я говорил обычную фразу: «Буду драться с врагами так, чтобы оправдать эту награду». Так было и в этот раз.

Выйдя во двор, я не нашел своих товарищей. Пройдя через пустырь, прилегающий к Дому культуры, я вышел на Новосивковскую улицу, заполненную дымом и красной пылью. Мимо меня пробегали женщины и дети, они что-то на бегу кричали, махали руками, но их голоса терялись в грохоте взрывов. Я стоял под аркой дома, плотно прижавшись к стене, чтобы взрывная волна не выбросила на мостовую. Вдруг кто-то сзади тронул меня за руку. Оглянувшись, я увидел женщину, с ног до головы покрытую кирпичной пылью. В ее спокойных глазах не было страха. Она неторопливо сказала:

– Пройдите, товарищ, в укрытие, вот сюда.

Спустившись на несколько ступенек, я открыл обшитую железом дверь и вошел в довольно просторный подвал, уже обжитый людьми. Горел фонарь, справа вдоль стены стояли кровати – большие и маленькие, столы, лежали чемоданы, узлы. У стены слева – две печки-времянки и кухонные столики. Около двери – дощатый топчан, покрытый белой клеенкой, тумбочка с аптечкой, – по-видимому, это был уголок медпункта. На стене против двери крупными черными буквами было написано: «Смерть фашизму!» Середину подвала занимал пожарный пост: объемистый дощатый ящик с песком, две бочки, наполненные водой, противопожарный инструмент – багры, лопаты.

Ко мне подошла старушка. На правой руке ее стеганки повязка с надписью: «Дежурная».

– Вот и вас Бог занес к нам, – ласково сказала она. Вдруг с шумом распахнулась входная дверь, еще с порога повелительный голос крикнул:

– Тетя Паша! Зови доктора.

Две женщины внесли на носилках девочку лет 11–12, всю в крови… Она все время стонала и звала мать:

– Мама, где ты? Дай руку, мне больно…

Девочка поворачивала то в одну, то в другую сторону русую головку, обводя нас мутным взглядом. Сухонький врач вошел в подвал через запасной ход. Он сделал раненой укол и попросил меня переложить девочку с носилок на топчан. Когда я осторожно взял ее на руки, девочка едва приметно вздрогнула и попросила воды. Врач стал накладывать уже ненужную повязку… Через несколько минут девочка умерла. Тетя Паша сложила тоненькие детские руки на груди умершей, связала их кусочком марли и трижды перекрестила.

Мне стало душно в подвале, не хватало воздуха. Я вышел во двор. Артиллерийский обстрел прекратился, стояла изумительная тишина. От Нарвских ворот в сторону фронта отошел одинокий трамвайный вагон. Он шел медленно, постукивая колесами на стыках рельсов [31] Трамвайное движение было восстановлено в блокадном городе уже 14 апреля 1942 г. ( Прим. ред .) .