Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

После этого раздавали долги, и гонорар разлетался мгновенно, опять сидим на бобах. И тут Межиров уговорил Женю последовать его примеру: три раза в неделю в кинотеатре «Форум» читать перед началом вечернего сеанса любое свое стихотворение. «Пять минут — и деньги в кармане». Межиров читал «Коммунисты, вперед!», Женя — «Со мной в одной роте служил земляк…». Межиров отбарабанит свое, и ему хоть бы хны, а Женя уже с утра начинал вздыхать — не любил читать перед публикой, только перед своими. Позже, когда начал вести семинар в Литинституте, с удовольствием читал стихи студентам. Эстрада вообще была ему противопоказана.

Через какое-то время выступления в «Форуме», слава богу, прекратились. Жене предложили вести литературное объединение на заводе Лихачева. Однако вскоре он затосковал: «Серый народ. С трудом понимают, о чем я говорю». Но однажды вернулся домой в прекрасном настроении. Рассказывает: «Приходила ко мне талантливая девчонка. Семнадцать лет. Стихи замечательные, — и вынимает из папки несколько листков, — на, читай!» Спрашиваю: «Красивая?» — «Да, ничего. Косички завязаны бараночкой, взгляд надменный, очень робела». Это была Белла Ахмадулина, называвшая потом себя ученицей Винокурова.

А тем временем надвигалась зима, и стало заметным, что фигура моя теряет форму. Я стесняюсь. Хожу по квартире в пуховом платке Евгении Матвеевны — вроде не так заметно. Но обязательно кто-то встретится в коридоре — квартира коммунальная, вместе с нами проживали в ней 13 человек. В комнате при кухне поселилась с дочкой Олечкой Наталья Алексеевна — аспирантка философского факультета МГУ. Одновременно она работала в Ленинской библиотеке и охотно приносила Жене книги, которые простым смертным обычно не выдавались. В следующей по коридору комнате жила хромоножка Вера Степановна. В столовой ЦК она считалась специалистом по оладьям из сырой тертой картошки. Комнату рядом с ванной занимала дворничиха Анька с мужем Николаем и двумя мальчишками-погодками, а напротив их комнаты жила самая странная пара — Юлия Васильевна и Валентин Антонович. Вот такой был состав этой квартиры. Дружной ее назвать было нельзя, но все что-то знали друг о друге, хотя бы в общих чертах. Николай, например, был на войне танкистом, Женин отец вернулся с фронта подполковником. Вера Степановна устроила племянницу из Воронежа на стройку в Москве. И только о Юлии Васильевне и Валентине Антоновиче никто ничего не знал: какая специальность, где служит, работала ли когда-нибудь сама Юлия Васильевна? Знали одно: Валентин Антонович — самый замечательный, самый удобный сосед: тихий, незаметный, не топчется в утренние часы перед уборной. Утром на работу, вечером с работы — вот и все его передвижения по квартире.

И вдруг Жене звонок из парткома: Борщаговский (помните фильм по его сценарию — «Три тополя на Плющихе»?) просит зайти к четырем часам. Надо сказать, что к Борщаговскому, битому и перебитому во времена борьбы с космополитизмом, относились с симпатией и уважением. Тем не менее почему ни с того ни с сего вызывают в партком? Что произошло?

Вернулся Женя домой, смеется: явился, оказывается, к Борщаговскому наш Валентин Антонович, представился соседом по квартире, хочет просигнализировать: «Винокуров нигде не работает, а купил жене шубу. Откуда доходы?»

— Как нигде не работает, — возражает Борщаговский, — Винокуров пишет стихи, это и есть работа. Получает по четырнадцать рублей за строчку написанного стихотворения. Вы что-нибудь помните наизусть, я вам объясню на примере.

Молчание. Стихов не помнит.

— Ну песню какую-нибудь помните?

Молчание.

— Хорошо, давайте возьмем самую известную — «Утро красит нежным светом…» Помните?

— Помню как будто…

— За одну эту первую строчку, напиши ее автор сегодня, он получил бы четырнадцать рублей. За вторую — «Стены древнего Кремля» — еще четырнадцать, «Просыпается с рассветом» — опять четырнадцать, «Вся советская земля» — снова четырнадцать…

Но каков гусь — наш тишайший Валентин Антонович! Дед ходил хмурый, а мы с Женей тешили себя разговорами: подкараулить бы мерзавца вечером у двери и набить бы ему морду, а еще лучше — собрать всех на кухне и сказать: «Граждане, в нашей квартире живет доносчик — это наш уважаемый Валентин Антонович…» Какой бы тут поднялся крик, шум! Но в квартире и так достаточно было скандалов, поэтому Евгения Матвеевна старалась нас на кухню не выпускать — сама готовила обед, сама мыла посуду. А Михаил Николаевич ни в какие житейские дела не вмешивался, даже не захотел обсуждать с нами историю с Валентином Антоновичем, отгораживался от всяких беспокойств.

Но однажды он ушел из дому при мне и из-за меня. В самом конце февраля 1953 года я вернулась из института и за ужином, посмеиваясь, сообщила последнюю новость: в деканате, мол, не знают, что придумать, — все студенты должны зачем-то заново написать автобиографии. «Делов-то, — сказал Михаил Николаевич, — напиши». — «Не знаю, что писать. — Что-то меня насторожило в его пристальном взгляде. — Я писала, что родители умерли, но в тридцать седьмом году или в тридцать восьмом — не помню, хоть убей». Он начал багроветь, я думаю, многое пронеслось в его голове за эти минуты. Через неделю-другую должен родиться ребенок, что будет с младенцем, что будет со мной, что будет с Женей?.. Тем более ходили упорные слухи, что в домоуправлениях уже лежат готовые списки на высылку евреев. «Ты не оставила черновика?» — «Нет».

Михаил Николаевич резко отодвинул стул, надел пальто, и по тому, с каким грохотом хлопнула входная дверь, мы поняли, что он в сильном гневе.

Мы с Женей отправились в свою комнату и, конечно, тут же вспомнили Юру Трифонова. Как его мотали, беднягу. Душу вынимали, когда открылось, что он не написал правду о родителях, поступая в институт. И из комсомола хотели исключить, и из института отчислить. А мог ли он написать в те годы, что отец расстрелян, а мать в лагере?.. Спас Трифонова Федин. Он занимался в его семинаре, и Федин считал Юру самым талантливым студентом.

Несколько дней Михаил Николаевич не смотрел в мою сторону, да и я старалась не попадаться ему на глаза. Но кончилось все неожиданно счастливо. Пятого марта умер Сталин, и буквально через три дня с доски объявлений исчез тот злополучный приказ.

За три месяца до того звонит моя тетя Дина, мы должны ей несколько сотен: все еще тянется долг за шубу. «Через неделю отдадим», — говорю. Оказывается, повод другой: в связи с делом врачей — «убийц в белых халатах» ее уволили из института, где она проработала невропатологом тридцать лет. Сын Лева еще студент, муж погиб в писательском ополчении, как жить?! Просит Женю составить ей письмо Сталину, говорят, это должно помочь (и помогло, кстати!). Мы приехали к ним, Женя сел за стол писать письмо, а возмущенный Лева ходил вокруг и восклицал: «Какая пошлость! Какая пошлость — писать письмо Сталину!» Женя посмеивался, он относился к Леве с теплотой, считал его крайне неординарным и потому не обращал внимания на его закидоны.