Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Через месяц тетю Дину восстановили на работе.

Моя Ирочка родилась тоже не в самое лучшее время — 14 марта 1953 года. Сталин умер, а врачей-евреев все еще продолжают называть «убийцами в белых халатах». В нашей палате тридцать рожениц и одна пожилая нянечка-еврейка: Мария Абрамовна. По имени-отчеству называю ее только я, только я говорю ей «спасибо» и «пожалуйста», все остальные кричат: «Сара, подай судно, Сара принеси воды!» Я пишу Жене записку: «Забирай ты меня отсюда скорее!»

В три с половиной года мы отдали Ирочку в писательский детский сад, и у нее сразу появился поклонник — Тема, сын Жениного однокурсника, известного антисемита. Как правило, в детский сад заходила за ней я. У нас был ритуал: по дороге домой в Смоленском гастрономе я покупала ей стакан томатного сока. Тут вдруг сок пить не хочет, на меня не смотрит, бредет понурая.

— В чем дело, Ирочка? — спрашиваю наконец. Она останавливается.

— Мамочка, скажи, ты действительно еврейка?

— Да, я еврейка.

— Мамочка, умоляю тебя, не надо!

Потом мы с Женей много раз, смеясь, вспоминали эту фразу, но тогда я старалась выдержать серьезный тон.

— Ирочка, но ведь ты тоже еврейка. И бабушка еврейка.

— А дедушка?

— Дедушка русский.

— А папа?

— А папа — полукровка: мама у него еврейка, а папа русский.

Дома я подвела ее к зеркалу:

— Смотри, какая ты красивая, какие у тебя умные глаза. Евреи — очень красивый, умный, смелый, талантливый народ. Ты подрастешь, и я назову тебе многих знаменитых евреев, которыми гордится весь мир. Так что быть еврейкой не просто хорошо, а замечательно.

На следующее утро наша дочь зашагала в детский сад в боевом настроении. Вернулась домой победительницей. Рассказывает:

— Я сказала Теме: чтоб ты знал — я, оказывается, тоже еврейка. И ты еще пожалеешь, что ты не еврей.

Женины родители любили Прибалтику, каждое лето уезжали туда месяца на два. Только они за порог, я приносила из кухни табуретку: «Женька, вставай на стол, вкручивай лампочки!» И люстра начинала сверкать.

У меня в памяти эта ярко освещенная родительская комната всегда связана с тем, что Женя читает нам стихи — мне, Володе Ключанскому, Марине. Всегда стоя, на нем клетчатая рубашка, рукава закатаны, ворот расстегнут. Жарко.

Женя читает Пастернака:

Но вот голос его становится тоньше, поднимается выше:

На первом курсе Литинститута, еще ничего не зная о Цветаевой, Женя услышал от кого-то «Идешь на меня похожий…». «И был потрясен, — сказал он нам, — просто потрясен».

И мы впервые услышали это стихотворение с Жениного голоса.

Он читал нам Ахматову, Бальмонта, раннего Маяковского, он любил раннего Маяковского, Блока, хотя Блока мы все знали с юности, но в Женином чтении это был совсем другой Блок. Он читал нам мартыновский «Подсолнух», читал Багрицкого, читал «Лебеди летят над Лебедянью» Сергея Маркова, читал «Мы разучились нищим подавать» Тихонова, «Орду» и «Брагу» знал почти наизусть, читал «Московскую транжирочку» Ушакова. Впервые от Жени мы услышали имя Ходасевича, но это уже было позже, когда он тайно провез через границу «Европейскую ночь». Он читал смеляковское «Кладбище паровозов», и голос его снова поднимался на строчке «Женщина не засмеется». «Любку Фейгельман» мы тоже впервые услышали от Жени, одну строфу он особенно выделял голосом: «А в кафе на Трубной золотые трубы, только мы входили, обращались к нам: заходите, Люба, проходите, Люба, оставайтесь с нами, Любка Фейгельман…» — «Не плохо, а?» — говорил Женя и улыбался. Любил Смелякова.

Но однажды он вдруг задумался: читать, не читать? «Ладно, — сказал он, — я прочту вам стихотворение, от которого у меня мороз пошел по коже, когда я его впервые услышал. Это стихотворение все знают в Литинституте, но никто не может назвать имя автора». Как будто оно само выплыло из воздуха:

Из «Новой газеты» (июнь, 2005) я узнала, что эти стихи написал врач Ион Деген.

Сейчас мне кажется, что я запомнила эти две строфы с первого раза: они били наповал. «Женька, — целую его, — как ты замечательно читаешь стихи!» Ключанские меня поддерживают.

Те чтения в ярко освещенной родительской комнате очень много нам дали: Женя не просто открывал нам того или иного поэта, не просто прививал вкус к хорошим стихам, он и образовывал нас, как в дальнейшем образовывал своих студентов в Литинституте. Из разговоров с ним, из его рассуждений чрезвычайно много можно было почерпнуть.

Утром сосредоточен на чем-то. Спрашиваю: «Женя, что ты бормочешь?» — «В Ленинграде появился интересный поэт — Глеб Горбовский, не могу вспомнить одну строчку, но у меня записано». И босиком шлепает к письменному столу — там лежит бордовая тетрадка, куда он вписывает интересные ему стихи. Там и Наталья Астафьева, там и два стихотворения Юлии Нейман, в литературных кругах она была известна больше как переводчица…

Когда, где Женя писал свои стихи, сказать не могу. Мне он читал только уже готовый отточенный вариант. Но помню, как он с намыленной щекой выбегает из ванной комнаты и что-то записывает на листке бумаги. Брился, и вдруг что-то возникло… И в карманах пиджака, пальто обязательно лежали огрызок карандаша и листок бумаги. Малейшая перемена в настроении, тревога, страхи, предчувствия, наблюдения служили посылом и фиксировались в стихах, как в дневнике.

Поздно вечером длинный настойчивый междугородный звонок.

Голос телефонистки: «Вас вызывает Алма-Ата». — «Знаешь, надоели мне эти пиры здешние, сижу в гостинице… Домой хочется…» (Стихотворение «Боюсь гостиниц».)

(«Вот меня отпустили заботы посредине июньского дня…»)

Это мы едем в Переделкино к Гале и Мише Лукониным. Миша оборудовал волейбольную площадку. «Опробуем?» — «Опробуем!» С нами Володя Соколов — Женин однокурсник и прекрасный поэт. Миша тоже с ним дружит. Играют парами. Миша с Володей, Женя в паре с журналистом Адиком Галинским. Женя «классно» гасил мячи, так что перевес в счете на их стороне. А я любила смотреть, как он плавает саженками: что-то залихватское было в том стиле. «Поиграли в волейбол, пососали валидол», — говорит Женя и кладет таблетку под язык. Устал. Тут бы и кончить мне, но никак не могу оторваться от того июньского дня.