Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

— С какими родителями, — сказал мой любимый, — ее отец расстрелян, мать недавно вернулась из лагеря…

И эти его слова решили мою судьбу. Мать опустилась на стул. Она была просто убита, а я немедленно отвергнута. Оставалось только уговорить моего жениха отказаться от меня навсегда. Дело сложное, у него, как мне казалось, был довольно сильный характер.

Собрался семейный совет. Главой этого клана считался дядя Ухсай или Усхай — не помню точно, узбек. Ответственный работник, муж одной из материнских сестер. Дядя Ухсай или Усхай сказал: «Главное — это карьера, а ты уже на четвертом курсе, тебе нельзя об этом забывать. Женишься на ней, ушлют тебя куда-нибудь к белым медведям, в какой-нибудь Сыктывкар преподавать физику в школе. Карьера твоя на том и лопнет, оттуда я тебя уже не выцарапаю. А так — останешься в Москве, возьмут тебя после университета в самый престижный институт, это уж моя забота, и таких Тань будет у тебя еще десяток».

Мой жених задумался. Родные переглянулись: первый бой в битве был выигран. Быть затрапезным учителем в школе, да еще в каком-нибудь захолустье, мой любимый решительно не хотел. Совсем иначе представлял он свою жизнь. Этот довод его и сломал, он посчитал его разумным, о чем и сообщил мне при первой встрече. «Какой из меня учитель?! Мне наука интересна, ты же сама понимаешь», — сказал он, оправдываясь. Тот наш разговор шел почему-то у Библиотеки имени Ленина, возможно, он работал в читальном зале, и мы договорились там встретиться в определенный час.

«А как же я? — спросила я у него. — Выходит, я прокаженная и со мной нельзя связываться?!» — «Ну, почему прокаженная?» — промямлил он. «Именно прокаженная, беги прочь, пока не заразился!» И ушла. Я шла по Воздвиженке в сторону Гоголевского бульвара, лето, солнце печет, а я не могу дышать. Вместо вздоха из моей груди вырывается стон, прохожие обходят меня стороной. «Обходите, обходите, — крутится у меня в голове, — я прокаженная, я дочь „врага народа“».

На Гоголевском бульваре я села на первую же скамейку, надо было прийти в себя, не хотелось идти домой в таком виде. Но Лия Исаевна, открывая мне дверь, сразу увидела мое перевернутое лицо. Заливаясь слезами, я рассказала ей о моем прощании с женихом. Лия Исаевна, истовая атеистка, коммунистка с 1905-го, произнесла фразу, которая меня потрясла: «Бог тебя спас от него!» Это из ее-то уст, у которой в лексиконе вообще не существовало слово «Бог». Тем не менее это было так.

Надо сказать, мой бывший жених не сделал ни одной попытки снова встретиться со мной — так пугала его мысль о потере карьеры. Через общих знакомых я узнала, что крупный ученый из него тем не менее не получился. Женился он на девушке из Баку, работал в Индии, родили они двух детей, а вернувшись в Москву, разошлись, поделив детей. Я не злорадствую, хотя рана эта у меня долго не заживала: год, а может, и полтора иногда она вдруг снова начинала кровоточить, и потому продолжавшееся кружение вокруг меня было мне глубоко безразлично. И мои сотрудники успокоились: «Крепкая девочка».

Шел уже 48-й год. Год разгрома «безродных космополитов», я была на том зловещем собрании, как и была на собрании в 1957 году, когда громили Дудинцева за «Не хлебом единым» и в его защиту выступал Паустовский. То ли это была ранняя весна, то ли осень. Окна в Большом зале Дома литераторов были открыты, и на деревьях висела молодежь — книга Дудинцева пронзила тогда общество. Зал был переполнен и в том, и в другом случае.

Я не помню — было ли это до собрания с разгромом «безродных космополитов» или чуть позже, когда появился в Доме литераторов новый человек — некто Рыбаков.

Стол, за которым я сидела в том особняке, был недалеко от парадной широкой лестницы, и уже на пятой ступеньке мне был виден в полный рост поднимающийся по ней человек. Вижу — новая фигура. Поднялся, представился: «Рыбаков, автор „Кортика“». «Кортик» пользовался тогда и пользуется до сих пор большим успехом. Но к тому времени я вышла из возраста, когда читают книги для детей, я читала Марселя Пруста, к примеру. Однако подаренный «Кортик» с какой-то остроумной надписью прочитала. И подумала: «Талантливая книга».

И автор располагал к себе: хорошие манеры, уверенный голос, броская внешность. По-настоящему красивым, как мне кажется, стал он позже, лет с шестидесяти, когда резче прорезались продольные морщины на щеках и лицо стало более мудрым и волевым. Сравните Жана Габена молодым и старым. Старый побеждал. Бывают такие парадоксы. Тем более в молодые годы Рыбакова любили фотографировать за пишущей машинкой: «Писатель за работой». Этакая сладость текла с газетных полос.

Рыбаков часто появлялся в Доме литераторов — после всех мытарств, войны, добровольного заточения в Кузьминках, когда писался «Кортик», эта новая жизнь захватила его полностью. Обедал в ресторане, сидел в компаниях, участвовал в дискуссиях, заходил на собрания. Но каждый раз на пятой ступеньке он с улыбкой специально замедлял шаг, чтобы я его заметила. Начиналась игра. Говоря современным языком, я видела: «Он положил на меня глаз».

И в какой-то момент этот замедляющийся на пятой ступеньке шаг вдруг показался мне интересным, я даже одобрительно улыбнулась. В общем, начался роман. Как вяло текущая болезнь. Иногда мы подолгу не виделись, мне это не приносило огорчения, я знала: он развелся или разводится с женой и его окружают много молодых, опытных, умелых женщин — не мне чета. У меня не было к ним ревности. Я не считала их соперницами — наши отношения, скорее, напоминали дружбу. А потом неожиданно он появлялся, мы срывались с ним в ресторан и какое-то время виделись почти ежедневно.

Я думаю до сих пор, что тогда, именно тогда он мне нравился больше, чем я ему. Во-первых, фронтовик, моему поколению все фронтовики казались героями. Во-вторых, не мальчик, а муж, старше меня на восемнадцать лет, что всегда интересно. В-третьих, такая необычная, трагическая судьба: отсидеть в ссылке три года, потом до самой войны скитаться по России, наконец, обосноваться в Рязани, жениться на женщине-бухгалтере, понянчить младенца сына, затем уйти на фронт, а вернувшись, забыть о своей профессии инженера, скрыться ото всех в деревне Кузьминки и начать писать детскую книгу. В тридцать шесть лет. И познать большой успех по ее выходе. Рассказывая все это, он вдруг начинал смеяться, вспоминая какие-то детали, и я хохотала вслед за ним, так что наши разговоры в ресторанах были очень живыми.

К тому же рыбаковская жизнь отдаленно напоминала мне жизнь моего отца, он тоже ни одного дня не проработал врачом, правда, его сжигала другая страсть, не писательство — революция.

Рыбаков как бы по секрету (кокетство!) поведал мне и о том, что начал писать новую книгу о водителях. «Я им всем утру нос, — сказал он, имея в виду писателей-производственников. — Я-то эту профессию знаю изнутри, многие годы крутил баранку, а они пишут о том, о чем знают понаслышке». Он был уверен в себе, и действительно, роман «Водители», напечатанный в журнале «Октябрь», был выдвинут на Сталинскую премию. «Лучшая книга года», — сказал о ней Сталин, но тут же добавил, что Рыбаков — «неискренний человек, неразоружившийся троцкист». Это могло быть чревато новым арестом. О том, как он все-таки получил эту премию, написал сам Рыбаков в «Романе-воспоминании», а Соломон Волков — в первом номере журнала «Дружба народов» за 2000 год. Но до того дня, когда Волковы придут к нам в Нью-Йорке и жена Соломона Марьянна нажмет в магнитофоне кнопку «запись», пройдет более сорока лет.