Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Летом 1935 или 36-го года большой компанией мы уехали в Сочи — у отца был отпуск. Меня укладывали спать, а у них в другой комнате, а может, даже на другом этаже, начиналось веселье. И громче всех, и красивее всех смеялся Фадеев. Я его любила. Кончился отцов отпуск, и мы с Фадеевым снова вернулись на свою Сходню. Но в поезде я, видимо, подцепила какую-то инфекцию: заболело горло, и температура скакнула под сорок. Родителей нет в Москве, Фадеев вызвал «скорую помощь», сел со мной рядом и всю дорогу до Боткинской больницы пел мне украинские песни. Я думаю, потому что в одной из них были такие слова: «Ты ж мое, ты ж мое серденько…» В больнице, прощаясь со мной и обнимая меня, он сказал: «Танька, у тебя скарлатина, сейчас тебе отрежут косы, держись. Не сопротивляйся!» Оказалось, не косы отрезали, а обрили наголо — так полагалось при высокой температуре. На второй день вернулись в Москву родители, пришел папа, маму не пустили — инфекционное отделение, папа принес мне журнал «Огонек» — там были фотографии испанских детей — жертв бомбардировок. Я помню до сих пор, что фотографии были расположены сверху страницы. Я посмотрела на этот ужас и упала в обморок. А дома по возвращении из больницы меня ждал сюрприз: в углу комнаты стояла елка, украшенная сверкающими игрушками. Но я осталась к этой красоте равнодушна, стояла бы и стояла она в лесу, украшенная снегом. Потом, уже взрослой, покупала елку только ради дочки, чтобы она не чувствовала себя ущемленной по сравнению с другими детьми.

Уже чуть-чуть отросли у меня волосы после больницы, и папа повез меня на «Спящую красавицу» в Большой театр. Я была потрясена. Проснулась ночью, побежала в спальню к родителям, мама еще не спала — ждала отца, и выложила ей свою идею: мою куклу надо отвезти на бал. Мама согласилась и даже придумала, что сошьет ей бальное платье из своей белой в черную крапинку батистовой блузки. Блузка только на это и годилась. Я была в восторге. «Через дня два-три я привезу тебе это платье на дачу», — сказала мама, я успокоилась и побежала спать дальше.

Играю в куклы, а уже хожу в первый класс. В Ильинском, по Казанской железной дороге. Последнее лето и до начала ноября мы жили почему-то именно там. Наверное, дача была лучше, а может, дачу на Сходне отхватил кто-то другой. Прошу свою очередную воспитательницу не давать мне на завтрак булку с любительской колбасой, а давать то, что едят на перемене все остальные в классе: серый хлеб, намазанный маслом и посыпанный сверху сахарным песком.

Возвращаюсь из школы, открываю калитку — на крыльце стоит мама.

Кидаюсь к ней: «Сшила?» Мне и в голову не приходит, что она приехала без обещанного.

«Нет, Танюшенька, не успела. Сейчас ты пообедаешь, мы быстро соберем твои вещи и уедем в Москву. Вчера арестовали папу».

Мы едем в электричке, и только тут я начинаю понимать, что больше не увижу отца. Только-только это дошло до меня.

Народу полно, плакать стыдно, все-таки потихоньку хлюпаю носом. Мама, заметив мои слезы, сует мне свой носовой платок и выходит в тамбур покурить. Отворачиваюсь к окну — лес, примятая холодом трава, опять лес. Вот так же мы стояли вместе — я, папа, мама — всего два месяца назад на такой же опушке. Это был конец августа или самое начало сентября. Мы вышли вечером прогуляться. Небольшой овражек впереди, и я вижу возле пня семью опят. «Грибы, грибы» — кричу я, и мы спускаемся вниз. Маленькие кустики уже окутаны осенней паутиной, солнце заходит, высвечивает ее. С соседней дачи доносится: «У самовара я и моя Маша», а мы все стоим и стоим, слушаем «Машу», и так мы любим друг друга, и так хорошо нам вместе, как никогда. То ли предчувствие беды уже владело нами?.. Отчего же иначе так остро воспринималось счастье в тот момент? Я помню отлично, как подумала, сидя в поезде: «Это был самый счастливый день в моей жизни». Девять лет мне было тогда. И сейчас, спустя более полувека, я думаю то же самое, делая небольшую оговорку: «Это был самый счастливый день, но уже не в моей жизни, а в моем детстве».

С такими мыслями входила я в новую жизнь, в жизнь дочери «врага народа».

Маму арестовали спустя два месяца после отца. Папу — 9 ноября, он только вернулся из Коми ССР, где его выбрали депутатом Верховного Совета СССР. Как писал Солженицын: сегодня выбирали в Верховный Совет, а назавтра арестовывали. (Цитирую по памяти.) Папина секретарша тайно рассказала маме: Марк Натанович вошел в кабинет Микояна. Они поговорили несколько минут, и отец вышел, хлопнув дверью. У лифта уже стояли чекисты, поджидая его.

12 января мы были в гостях у маминой сестры. Вернулись домой около десяти, мама повернула ключ в замке — в коридоре на диванчике, над которым висел телефон, сидели трое военных с винтовками и наш вахтер Московкин. «Не дам, — закричала я с порога, — я не дам вам маму». И вцепилась обеими руками в ее пальто. Мой крик и слезы не произвели на них никакого впечатления: привыкли и к крикам, и к слезам. Они предъявили маме ордер на обыск и арест и начали вышвыривать на пол из бельевого шкафа простыни, пододеяльники, полотенца. Обыск продолжался не слишком долго — две комнаты ведь было уже опечатано. Можно себе представить, как уводили маму, как прощались с ней мои братья, меня же просто невозможно было от нее оторвать, но детей вместе с родителями в тюрьмы не брали, кроме грудничков, отправляли в детские дома. Утром приехала мамина сестра, тетя Дина, моя любимая тетка и мать Льва Наврозова, хорошо известного в Москве, а теперь и Нью-Йорке литератора. Она взяла меня к себе и таким образом спасла от детского дома.

И начались мои скитания по родственникам. Маршрут передвижения по городу было легко определить по номерам школ: 613-я, например, это я живу у тети Дины возле Красных Ворот. 212-я — это я живу на Малой Бронной у папиного брата, дяди Давида, знаменитого профессора Беленького, впервые применившего в СССР переливание крови. Он тоже кончал Сорбонну, но уже после отца. Во время войны дядя Давид был главным хирургом армии. Взял с собой на фронт жену-пульмонолога и дочь Вику, она старше меня на четыре года, ей еще не было шестнадцати, потому он держал ее при себе. Викторией она была названа в честь героини Гамсуна. Вечерами дядя учил меня таблице умножения, огорчаясь моей тупости в этом деле. Затем снова 613-я школа и, наконец, 125-я — тоже на Малой Бронной, напротив бывшего еврейского театра, теперешнего Театра на Бронной. Это канун войны, 40-й год, я живу со своими братьями на улице Станиславского. Из «Дома на набережной» их выселили, и они переехали в квартиру Алеши. Его мать последний год работала в Испании, вылетела в Москву, когда в другие ворота Мадрида входил генерал Франко, узнала о том, что все ее родственники сидят, и, чтобы избежать подобной участи, перерезала себе вены и бросилась с шестого этажа. Эта история тоже описана, как я уже сказала, в рыбаковском «Страхе».