Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Как отец снова соединился с мамой, тоже не знаю, почему-то в моем детстве, да и потом мы никогда об этом не говорили. Скорее всего, она приехала к нему в Баку, после того как он вернулся с фронта. Если родители ссорились, то сразу переходили на французский — мы, дети, учили немецкий. Еще у меня были два брата, старше меня на шесть и семь лет. Старший — Юра, он появится в рыбаковском «Страхе», был моим родным братом, второй же — Алеша — двоюродным, его мать работала за границей, изредка появлялась в Москве, и он постоянно жил у нас. Его историю мы с Рыбаковым тоже включили в «Страх». Оба погибли в войну: Алеша — в сорок первом, Юра — в сорок втором.

Я их очень любила, но старалась особенно на глаза им не попадаться: разница в возрасте большая, в игры свои они меня не принимали — или зацеловывали: «Ах, маленькая Таненька, попалась в наши руки», и я не могла вырваться от них, или, еще хуже, дразнили меня Пенцухой. На мое несчастье, в газете появился портрет китаянки Пенцухи — чем-то отличившейся пионерки, увидев эту фотографию, кто-то из них закричал: «Да это ж просто наша Танька!», на чем я и пропала. В Москве тогда было много китайцев, они ходили по улицам и продавали пищалки «уйди-уйди» и бумажные мячики на резинке. А где-то неподалеку была китайская прачечная, я помню о ней разговоры.

Часов в двенадцать дня выходили мы с моей няней Анютой из подъезда, она сажала меня на санки, и через Каменный мост мы направлялись за правительственным обедом на улицу Грановского. Однажды я услышала, как отец сказал Анюте, и сразу же намотала себе на ус: «Не выбрасывайте ни кусочка хлеба, все остатки еды относите к мосту». Там, под Каменным мостом, стояли нищие, взрослые, дети, похожие на скелетики, протягивали руки за подаянием — в стране голод.

Моя задача — держать на обратном пути крепко-накрепко бидон с супом, чтобы ни капли не пролилось. Дома я шепотом прошу Анюту: «Наливай всем поменьше, отнеси тем детям под мост».

Вечером мы сидим с мамой за круглым столом, рассматриваем тома Брема, над нами оранжевый абажур, это самая большая комната в нашей четырехкомнатной квартире. По стенкам полки с книгами, родительская тахта, папин письменный стол. Мебель казенная: всюду прибиты железные бирки. Когда Рыбаков в «Детях Арбата» описывал столовую Будягиных, у меня перед глазами вставала та наша комната: она и нам служила столовой, когда приходили гости или когда в редчайших случаях собиралась за обедом вся семья. Рассматривать Брема, перелистывать страничку за страничкой было моим любимым занятием. Кончали один том, брались за второй… Наш Брем, естественно, пропал — конфисковали при аресте отца. Купить невозможно — ни в одном магазине он мне не попадался. И вдруг, переехав к Рыбакову, я увидела на полке те любимые мною тома. Толя даже не понял, отчего вдруг на лице у меня вспыхнула радость. «Брема увидела, — объяснила ему, — как будто в свое детство вернулась, когда еще жила с родителями».

Мама укладывает меня спать. У нас уговор: прочитать страничку Пушкина из «Барышни-крестьянки» или из «Дубровского». На просьбы «еще» мама отвечает: «Уговор дороже денег». Сейчас эта поговорка, мне кажется, вышла из обихода. Иногда мама пела мне «Мой костер в тумане светит» или Вертинского — «В бананово-лимонном Сингапуре», — это были две наши любимые песни.

Сижу на кухне, Анюта налила мне тарелку щей. Желтые кружочки моркови плавают в бульоне. «Вареную морковь есть не буду», — предупреждаю ее. Она берет блюдце, вылавливает морковь. У нас в это время живет Ольга — младшая сестра Анюты. Она качает головой: «Не капризничай, Танюшка, надо есть все без разбору». Ольгу я вижу впервые: в их селе под Саратовом началось раскулачивание, все разбежались кто куда. Анюта плачет: «Что делать, Господи?!» — и папа мой разрешил — пусть Ольга приедет к нам. Остался в Анютином и Ольгином доме только их слепой отец. Ложка застывает у меня в руке — жалко мне их слепого отца. «Военные пришли — дом пустой, что взять со слепого старика, так ни с чем и ушли». Этот рассказ Ольги помню и желтые кружочки моркови в супе.

Звонок в дверь — приносят ящик с апельсинами. Его ставят в коридоре, и мама садится звонить сестрам: «Приходите за апельсинами — куда нам так много?» А через час просит Анюту одолжить ей туфли на вечер — они должны с отцом идти на какой-то прием. «Бежевые вам, Наталья Владимировна, или черные?» — спрашивает Анюта. «Пожалуй, лучше бежевые», — говорит мама. Я тоже сую свой нос — соглашаюсь с мамой: «Бежевые лучше».

С одной стороны — ящик с апельсинами, а с другой стороны — туговато с деньгами. Отец получает партмаксимум. Но… Немки у меня и у братьев, жалованье Анюте, книги, и на руках ничего не остается. Надо сказать, что и меня одевали в затрапезные байковые платья. Моя дочь в детстве по сравнению со мной была одета как королева.

Опять звонок в дверь. Приносят отцу пробные флакончики с духами «ТЭЖЭ» — не знаю, то ли это была парфюмерная фабрика, то ли какой-то отдел, руководила им Полина Жемчужина, жена Молотова, и подчинялось это производство отцу. Жемчужину тоже посадили, но намного позже.

Папа учит меня есть раков. Как будто никого и нет больше за столом, видимо, все мое внимание сосредоточено на папиных руках. Мы обсасываем каждую ножку, сдираем панцирь с шейки, клешни я разгрызаю зубами, губы начинают болеть, но как же вкусно… «Еще, — прошу, — еще…»

Отца я почти не видела — домой он приезжал в два-три ночи, таков был стиль работы тех лет, а уезжал из дому, когда меня уже уводили гулять. Он не мог ночью пройти мимо моей комнаты равнодушно: целовал меня, брал, сонную, на руки, и я продолжала спать на его плече. «Но я хоть слышу, как она дышит», — объяснял он маме, та сердилась, что он меня будит. Отец меня баловал. И вдруг однажды он меня отлупил, это было так неожиданно, что я расплакалась.

Кто-то из знакомых подарил мне маленький патефон, который заводили ручкой и где с внутренней стороны крышки была нарисована собака, сидящая перед грамофонной трубой. Патефон был маленький, но пластинки на него ставили стандартные, а может, и специальные, не помню. Я над ним тряслась, он стоял в моей комнате. В какой-то выходной день должны были прийти гости, папа зашел ко мне и взял патефон. «Это мой патефон, — закричала я, сама не понимая, почему, и топнула ногой. — Не дам!» — «Ах, ты еще ногой топаешь, — взъярился отец, — ну-ка пойди сюда!» Он зажал меня между колен и стал лупить по попке. Я закричала, из кухни выскочила Анюта и заколотила отца по спине: «Отпустите девчонку немедленно!» Вырвала меня из отцовских рук и увела на кухню. Мама притушила скандал, но я все еще не чувствовала себя отомщенной. Подошла к двери их комнаты и заголосила дурным голосом: Вот умру я, умру я, похоронят меня, И никто не узнает, где могилка моя. И никто не узнает, и никто не придет, Только раннею весною соловей пропоет…