Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Сельские лирики никогда не переводились в бараке усиленного режима советской словесности.

…Пришвин, Есенин, Ромадин, Овечкин, Паустовский…

— Деревенщики 1960-х предложили не лирический пейзаж колхозной деревни, а новое политическое кредо, «руссизм» вместо прогоревшего «марксизма». Ох, как далеко ушли товарищи Емельяна Ярославского и рискнули поиграть с палкой о двух концах — на одном «золотое кольцо России» (лига воинствующих безбожников, где вы?), с ремонтом Кижей, а на другом блокнот атеиста — на всякий, пожарный случай.

«Природа всегда права!» — заклинал Валентин Распутин, враг лесозащитных полос, каналов и гидростанций.

«Церковь — ключ умиротворяющего русского пейзажа», — выводил А. И. Солженицын.

«Русь моя великая — мать голубоглазая!» — поет деревенский соловей Егор Полянский.

Публицист Вадим Валерианович Кожинов — отнюдь не лубок колхозной жвачки, как, скажем, Семен Бабаевский со своей «аркой полевых цветов». Главный идеолог «руссизма» — многослойный и ядовитый репейник эпохи застоя. Один из первых, если не первый в докладной андеграунда, он завел на дому литературный салон, с читкой новейших, еще не изданных произведений, показ и обсуждение «абстракций» Льва Кропивницкого, старого зека и убежденного западника. Честь открытия обществу всеми забытого философа «смеховой культуры» Михаила Бахтина принадлежит ему, пропихнувшему «Рабле», капитальный труд вселенского значения, в советскую печать.

Писатели В. Солоухин, М. Лобанов, Юрий Казаков, математик Игорь Шафаревич, священники Регельсон и Краснов-Левитин, художники Илья Глазунов, Вл. Фридынский и В. Я. Ситников — путь к себе!

Культпоход во Владимир, в хибарку первого русского монархиста Василия Шульгина, с 1947-го жившего в ссылке, считался обязательным паломничеством.

«Как, вы не виделись с Василием Витальевичем? Ну, как же так? Надо обязательно побывать и послушать мудреца!»

Подпольный романтизм «руссистов» недолго томился подушным салонам Москвы. Жулики высокого положения, главные «инженеры человеческих душ», Сергей Михалков, Николай Грибачев, Алексей Софронов, вычислив игру на выигрыш, открыли двери своих издательств затертым монархистам примерного поведения. Найти манифест богатого урожая не стоило большого труда. Старые обыватели «политбюро» и свой парень — землемер, целинник, космонавт Леонид Ильич Брежнев, да чего там трепаться — боярин, а не безбожник — тоже за храм полей, а деревенщикам бурные, продолжительные аплодисменты.

Духовный путь народа найден!

Шукшин добился своего и получил постоянную работу на киностудии генеральной линии.

Я знал его ряженым и безвестным студентом актерского факультета.

С гимнастеркой сибирского вызова ему пришлось расстаться, жена знала правила кремлевского вида и повязала непутевому мужу галстук.

Долголетняя эпопея деревенского ходока оказалась очень доходной.

Я не берусь объяснить историю триумфа и падения «деревенщиков» в эпоху поворота рек и озер. Присягнуть сибиряка к славянофильской партии, возникшей на хождении в народ столичных маклаков антиквариата, как часто делают небрежные критики, считаю невозможным пороком.

Вася Шукшин совсем не понимал «иконы», церковь и православие — коленчатый вал партийной идеологии. К религиозному возрождению подсоветской России он оставался глух и нем. Очень сомнительно, чтоб его допускали в салоны Глазунова, Кожинова, Солоухина. Уверен, что наглядное пособие московских фарцовщиков, «Черные доски» Солоухина, он никогда не читал.

Вася Шукшин принадлежал к движению народных заступников с партийным билетом, темных идеалистов захолустья, мечтавших о справедливом коммунизме с трехструнной балалайкой в качестве высокой культуры.

Искренний крик души без состава преступления.

Васю оприходовали кремлевские звездочеты.

В декабре 1974 года я, весь в грязи и славе «бульдозеров», встретил бегущего с водкой декоратора Мишку Ромадина.

— Ты знаешь, старик, Вася Шукшин помер!

Деревенщики продлили жизнь геронтократам советской власти лет на двадцать, а если внимательно присмотреться к мистической цифре Джорджа Оруэлла «1984», то получается точно двадцать со дня свержения курского авантюриста Никиты Хрущева в 1964 году.

«Хрущева — на колбасу!»

Рязанский пленэр 1960 года пролетел как летний сон. Этюды, купанье в чистой Оке, горячие поцелуи с гудками пароходов и сплошные «пятерки» от ведавшего практикой живописца Васина, тишайшего и блаженного человечка.

В Брянске меня ждал большой волнительный сюрприз. Мать вышла замуж. За вдовца с хорошей пенсией. Илья Петрович Зарубин. Орденоносный железнодорожник. Домовладелец. Адрес я уже знал, писал туда письма, но явился в драматический час продажи родной пятистенки, где каждая щель в потолке была родная и близкая. Потом зеленела стройная груша, обещая богатый урожай к пятилетке в четыре года.

Мать приходила на встречу с капризными покупателями, искавшими дешевизны и быстрой сделки. Но она не спешила и выждала верного хозяина с целинными деньгами молодежных строек.

Получку она добросовестно разделила на три части — Шурке, мне, себе. Этих денег мне хватило бы на три семестра студенческой жизни, если бы не модное пальто. Я купил дорогое, чешское пальто с бордовым отливом, сразу раскошелив кругленькую сумму. А за ним пошло и поехало, — костюм, туфли, шапка, кашне, рубашки, галстуки. В общем, растерзал деньги на шмотки, и остаток в три тысячи мне надо было при самом жестком режиме питания растянуть на три года ученья.

В новых рубашках и сверкающих туфлях я не пропускал «сковороды». Как только начинались позывные «Я помню вечер», я гуталинил туфли, слегка душился материнской «Красной зарей» и плелся на танцевальный вечер. Иногда с сестрой Римкой, студенткой технического вуза, но чаще один.

Первый входной танец с красивой блондинкой, благопристойного вида дает хороший шанс дамского танца, когда тебя приглашает девушка, скромно сидящая на лавке. Затем все идет по классической обкатке.

Каюсь, Господи!

«Вам куда? Выходим под руку. Прижалась. Хороший знак, но часто обманка. Знаю, что надо вести до калитки, а там разберемся. У этой не дом с крыльцом, а рабочий барак на окраине поселка. — Посидим? — говорю тихо и ласково прижимая. — Не, мне домой, — и тут же прилипает, не вырывается, У меня давно течет с конца и пухнут яйцы. Сели на гнилую лавку, прижались. Склоняюсь. — А ты не цапай, ишь, герой нашелся! — Засосать в губы позволяет и во рту не воняет. Закрывает глаза, сую руку в байковые трусы. В подпупье жуткий жар, как в печке. Падаем на траву, как подкошенные. Самое трудное в этой деликатной позе сдернуть рейтузы, не выпуская из рук могучих грудей и рта. Сунул руку поглубже. Стонет от желания и счастья. Трусы почти у колен. Резко дернул. Плачет и раздвигает ноги, затем резко и крепко обхватывает спину и отдается целиком со стоном. — Ой, ты меня обманул! А теперь не забудешь?»