Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Ночь глаз выколи.

Я выдохся, и она противна, противен барак, лопухи, девка, ебля, жизнь.

Убегаю в ночь, не простившись. Несусь на легких крыльях победы к себе на сеновал. Просыпаюсь в полдень. Солнце бьет во все щели. Истлевшее сено сияет золотом.

Мне повезло. Назавтра девка не пришла.

А где тут, извините за прямоту, человеческая подлость? «Союз юных ленинцев!»

Храм лесов и полей!

Стыдно признаться, но вой «сковороды» гасил во мне все творческие порывы. Они рассыпались по норам, как мыши при появлении кота. Являлся один хозяин положения — человеческая похоть.

Пешком, с рюкзаком за плечами я побывал на пепелище предков. Я пошел не Орловским большаком, а прямиком, через густой лес и чуть не заблудился, не доходя до деревни Верхополье, до могильника абрамовцев. Попались грибники с кузовками за плечами. Помахали рукой издалека и скрылись в чащобе. Сделав ряд бесполезных кругов, я вышел к Верхополью по лесной речке Ревна, хорошо описанной Паустовским. Там поглазел на ветхую колокольню без креста. Загаженный гусями пруд. Тощая корова и старуха с хворостиной.

Всеобщее разорение и нищета. Всякий раз навещая край предков, я ждал чудесного превращения удручающей безысходности, конца жизни, но вместо чуда опять являлись тишь, гладь, тление.

Возвращаясь большаком, меня подвез мужик в мотоцикле. Я завалился под верстовой столб и дождался рейсового автобуса.

1960 год — год беспредельной и пустой свободы, как ни крутись.

Всесоюзная оттепель!

Наши ушли из Китая! — ну и что, подумаешь, братья навек!

В Москве, как грибы после дождя, росли «салоны» и «кружки», куда можно было прийти, напиться самогону, послушать крамольные стихи Игоря Холина и там же завалиться спать под рояль. В кружки проникали иностранные эстеты. Их принимали с распростертыми объятиями, и не ошиблись в их верности.

Любители крамольного искусства, выкраивая гроши из студенческих стипендий, скупали картинки московских гениев.

Несмотря на грозные милицейские налеты, мы продолжали молодецкую жизнь богемы, успевая побывать везде, и в кафе «Аэлита», чтоб освистать комсомольских поэтов, и у «маяка», и на джазовых фестивалях, и в пивных барах, чтоб осушить десяток кружек чешского пива «Праздрой» со шпикачками.

Мой сокурсник Игорь Вулох, прописавшись в Москве, бросил институт. Столь решительный шаг многие осуждали, но не я. Я решил последовать его примеру тихой сапой непосещений. За весь осенний триместр 1960 года я заходил туда пять раз, как в гости к знакомым. Поздороваться и уйти. Я решил не скрывать своей преступной сущности и жить на авось. Вместо учебников марксизма я взялся за лопату кочегара. В котельной мы работали втроем — Сашка Васильев, Игорь Ворошилов и я, в три смены.

Будущее невозможно увидеть.

В ту осень кочегар Воробьев и не предполагал, что через полгода будет жить вольным казаком в Тарусе, за сто километров от Москвы.

Кочегар сблизился с Никитой Хубовым. Нас свела «Икона». Он ее понимал. Она грела его душу.

Мы говорили о русском православии, о философии Владимира Соловьева, об итальянском неореализме, о византийском видении мира, о музыке Шостаковича, и где достать американские штаны «Леви Штраус». Кубинские бородатые красавцы, прогнавшие пузатого диктатора, восхищали своим живописным видом.

Володю Яковлева он не понял.

— Это же самоделка и графомания! С кем ты связался, чувак?

Сын знаменитого музыкального критика, красавец Кавказского типа, высокий, чернобровый, с изящным профилем, Никита Хубов не рисковал идти до предела. Профессия кинооператора, туго привинченная к громоздкому производству фильмов, не позволяла такой вольности.

Никита, несмотря на свой нюх и дар к искусству, оставался послушным сыном московской традиции, составлявшей сущность вечного реализма, мной отвергнутой как тупик и западня, откуда не выбираются к свету.

В общаге гулянки не прекращались. Всегда кто-то отмечал праздник. Именины, посылка, зачеты. По праздникам комендант открывал двери гостям на танцевальные вечера до утра. Играло очень сильное трио: Серебровский — пианино, Смирнов — контрабас, Гореткин — ударник. Ловко танцевали твист грузин Отар Иоселиани и молдаванин Эмиль Лотяну. Я танцевал с болгаркой Тарановой, актрисой Виткой Духиной, киноведом Галей Маневич, сценаристом Риткой Самсоновой, с художницей Мариной Соколовой. Танцевал до упаду. У меня появился выбор невест. Вместо решительного предложения, я пустил дело на мудрый самотек — кто выскочит первой, с тем и пойдем по жизни. Уловка хитреца и труса. Первой сдалась болгарка. Она ко мне поднималась на этаж, и я к ней спускался в удобное время. Ей на пятки наступала капризная и неверная Ритка Самсонова. Она приносила в судках горячие котлеты с рисовой кашей, что существенно работало в ее пользу. Смешливая и душевная Галя Маневич привлекала мое особое внимание, однако встречного движения с ее стороны я не видел и терпеливо ждал, когда оно объявится.

Никита Хубов зашел так далеко со мной — квартирные показы картин и продажи видным московским деятелям, — что слухи поползли по Москве о покровителе декадента из тайги.

Тертые калачи советского кинематографа получали просторные квартиры на новых московских проспектах. Свои стены они украшали не опостылевшими картинками Ивана Шишкина, а всяческой подпольной новизной — обязательный «цветок» Яковлева, заказной портрет Анатолия Зверева, композиция Мишки Кулакова, всплывшего на поверхность после погромной статьи «Двурушник у мольберта».

Я много красил быстрые натюрморты в ташистских брызгах, они нравились интеллигентам. Их покупали за трояки и вешали на стенки.

Я сделал два портрета с Никиты Хубова, основательно замусолив живопись.

Родители Ритки, жившие в пригородном, ботаническом саду, меня встретили по-родственному, очевидно наслышавшись россказней от болтливой дочки.

— Вы любите мармелад? — спросила предполагаемая теща. Мармелад я не любил, но съел, намазывая на хлеб.

Я был поражен, когда ее отец на новом харьковском велосипеде подкатил к подъезду казенной квартиры:

— А что, молодой человек, если мы выпьем по рюмочке наливки?

Я отказался пить, чем основательно повысил свой вес в глазах семьи, однако на решительный разговор не решился.

Я слишком дорожил своей холостяцкой свободой в то время, чтоб кинуться в семейное болото с головой, и тянул, тянул, тянул до тех пор, пока Ритка не сошлась с поэтом Егором Полянским, написавшим хорошие, посвященные ей стихи:

После кончины Феди-Акробата на факультет пришел Юрий Иванович Пименов, ученик Фаворского, и сам академик в орденах. Он любил себя и деньги. Приспособленец и трус, раз в месяц приезжал забрать деньги в кассе. Нехотя обходил мастерские, что-то бубнил нечленораздельное и размахивал руками, как мельница крыльями. В руководство, в деканат пролезли никому не известные, темные лица. Там объявился мой дальний родственник Ленька Хлюпин. Он жил в общаге в отдельной комнате. И в отсутствие студентов шарил по чемоданам в розыске запрещенных идей. Мой земляк, лишенный собственного мнения, шпионил и доносил куда надо о наших проделках. Он не только доносил, но и воровал. Из моего чемодана исчезли два тома Хэма и репродукция Андрея Рублева «Троица», особо ценимая мною в то время.