Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

По безлюдной и очень зеленой улице мы спустились в овраг, потом поднялись на горку и свернули направо, потом налево, и когда проводник крикнул «дядя Шура, к вам приехали», я очутился у деревянного крыльца с ветхими ступеньками и у почерневшего от солнца брата.

На побывку в Трубчевск я явился не голодным прощелыгой, а с деньгами в кармане, заработанными честным трудом художника, и с московскими гостинцами в рюкзаке.

— Угощаю, — сразу выпалил я и опорожнил рюкзак. Брат встряхнул бутылку водки, проверил на свет и сказал:

— Вижу, московская, — и похлопал меня по плечу.

Несмотря на то, что я честно зарабатывал деньги, мне всегда казалось, что они слишком легко достаются, и позднее, всякий раз получая их за «мазню», я не мог избавиться от ощущения, что они не заработаны тяжким и честным трудом, а у кого-то украдены.

Ведь рисование это легкомысленная забава, не так ли?

Основательно завязший в московской богеме, разбалованный подпольной славой, я очутился в русской глуши, среди людей, умевших работать и веселиться от души, много есть и пить в охотку, хором петь песни, слова которых я давно забыл, ловить рыбу бреднем, собирать грибы и крепко храпеть по ночам.

Я оказался беспомощным косарем. Ровно через полчаса грубой косьбы я падал в траву, изнемогая от усталости. Меня приставили сгребать сено в копны, а потом вовсе отправили в лес, кишевший грибами, где я с трудом собрал полкорзины.

Мне было стыдно за подлую жизнь в столице, за дурацкую дачу Хольмберга, где оставался мой творческий багаж, за легкие заработки в издательствах.

Мое путешествие на покосы закончилось большим шашлыком в саду и прогулкой в город. Там мы осмотрели древний Троицкий собор с некрополем князей Трубецких, потом пили бочковое пиво в садике и танцевали под радиолу.

Проснувшись с похмелья на сеновале, я выпил кружку кваса и попросился назад в Москву. Брат Шура и невестка Нина Федоровна проводили меня к навозному полю, где отдыхал самолет. С нами увязалась их дочка Валя, семи лет отроду.

Самолет затрещал, за бортом замелькали леса и голубая Десна, базарная площадь с собором, пепельное небо и хвост самолета, мотавшего белые витки дыма.

Живым я видел брата в последний раз.

Что я о нем знал?

Три года его возил генерал Мильман, гоняя с одной стоянки на другую. В 1962-м он получил казенную квартиру в Брянске, купил пианино для дочки и учил ее играть по нотам.

Дружбы с родней мужа у Нины Федоровны не получалось. Люди жили рядом, две тетки и дядя Трофим Сергеевич Воробьев, но, кроме, как «привет» и «как жизнь», у них ничего не клеилось. Вслед за женой, брат потянулся к трубчевской родне Григоровичей. Там у Нины жила мать, старшая, замужняя сестра, деверь, постоянно изобретавший то самовар, то велосипед. В летние отпуска Шура помогал этим людям, державшим корову, косить траву и ставить копны.

Мой добровольный уход из института родня приняла по-разному. Мать, брат, дядя Иван Абрамов считали, если у человека есть деньги, ему не нужны никакие дипломы. Сестры матери, наоборот, порешили, что виновата во всем мать, плохо воспитавшая сына. В клубке страстей никто не спрашивал, а что думаю я.

Значит, моя задача — деньги и Москва!

По возвращении в Звенигород, мой гонорар за 85 иллюстраций на глазах растаял. Рестораны, подарки, долги, материалы. Еще год на даче Хольмберга, где меня терпели за привод Костакиса, обещал быть очень суровым. Картинок никто не покупал. Новую книжку Снегуру обещали лишь в новом году.

Худред молодежного журнала «Молодая гвардия», еще до захвата его «славянофилами», Ирка Блохина, для которой я рисовал виньетки на редакторском столе, предложила «прокатиться» в Прибалтику. Предложение было неожиданным, и я сразу загорелся, шло лето, цвела сирень, пели птички.

— А вот тебе и напарник, лучший шрифтовик Москвы, Севка Освер! — представила она вошедшего очкарика.

Весельчак, остряк, хохмач. С таким надо подтянуться.

«Студия Белютина», где Севка состоял, набрала пик популярности. Ее руководитель давал интервью в иностранные газеты, приглашался на встречи с правительством. Сияние его славы, казалось, отражалось на каждом шрифтовике.

«А что будет делать шрифтовик Освер в Прибалтике?» — подумал я, но тут же навострил ухо — Освер выступал с яркой и острой речью.

— Чуваки, куда хиляем? — Ирка начертила маршрут прогулки — Москва, Рига, Даугавпилс, Зарасай. — Железно, а где качимарить и берлять? — Освер, это творческая командировка на стройки коммунизма, а не джазовый клуб. Бацать и лабать будешь дома. Подъемные возьмете в бухгалтерии. Все билеты на транспорт и кабаки сохранить для отчета.

— Два жлоба схватили кайф, прочитав газету Лайф, — напевал Севка.

Мой напарник затащил к себе. Он жил в комнате с продавленным диваном и до такой степени ободранными стенами, как будто их день и ночь скребли когтями кошки. На них висело два этюда, сделанных под руководством Э. М. Белютина. Они выглядели наглядным пособием пресловутого «напряжения», где виднелся контур окна с частью стены. Профессиональные инструменты Освера находились в пухлом, затертом до безобразия кожаном портфеле.

— Ну, что, сыграем партию в шахматы?

Севка, напевая «анаша, анаша, до чего ж ты хороша», достал из-под дивана шахматные фигуры такого вида, словно их грызли собаки вместо костей. Король и конь с отбитой головой, туры и недостаток пешек заменили монеты. Через десять ходов я, опытный с детства игрок, получил мат.

— Еще? — предложил победитель.

— У тебя грамотное начало. Ходил в клуб что ли?

— Нет, чувак, самоучка.

— А, ну ладно, в поезде поиграем.

Для работы в Прибалтике, я закупил пачку картонок под пастель и альбом для зарисовок. В рижской гостинице я нарисовал Севку, играющего в шахматы с Аниканычем, примкнувшим к нам в качестве журналиста.

— Ну, прямо Жорж Руо! — не отрываясь от доски, заметил Севка.

Он знал искусство, как свои пять пальцев. Ничего не скроешь. Я вез в чемодане подаренную Костакисом книжку «Руо», изданную Скира, и тайком туда время от времени заглядывал. Этот Руо, оригиналов которого я не видел, меня волновал в то время, да и не он один.

Черной тушью я рисовал рижские церкви, улочки, дворы.

— Чувак, за каким хуем ты мокнешь на улице? — удивлялся Севка. — Щелкни фото, а дома перерисуешь!

Сам Освер так и поступал. Он снял два-три раза химзавод в Даугавпилсе и лег загорать на берегу озера.

— Хиляем в кабак берлять и кадрить чувих.

По вечерам мы чистили ботинки и шли в кабак. Латышская кухня и музыка были на высоте, но чувихи, дежурившие в баре, сразу просили деньги за знакомство, что меня страшно удивило.

Рига — уже Запад!

Сильные доводы Севки Освера сбивали все мои хилые установки на особое творчество.