Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Где собираются люди?

Мы захватили с собой Сашку Аникина, жившего напротив в общаге, и пошли в гости к Льву Борисовичу Каценельсону, собирателю репродукций. Он жил на улице Антона Рубинштейна, дом 40, во дворе с огромной кучей нечистот. Нас встретил хромой и добродушный мужичок. Из соседней комнаты пришел мой бывший учитель Абба Максович Кор. Он работал в Доме народного творчества учителем рисования, вспомнил Елец и на мой вопрос, что можно посмотреть в Питере, ответил:

— Интересен Евгений Михнов, дайте ему водки, он все вам покажет!

Художник Михнов-Войтенко жил в соседнем подъезде того же двора, с такой же грязной лестницей с дровами по углам. При виде пол-литры он засиял и, не спрашивая имен вошедших, усадил всех за стол.

— Садитесь и смотрите!

В углу, ничем не прикрытый, стоял большой холст, поразивший меня своей оригинальностью. На бледно-зеленом фоне художник дерзко, сочными взмахами давил тюбики краски, варварски отрывая концы.

Получалась вихревая, автоматически сделанная композиция без малейшего намека на реальные вещи. Чистая абстракция, совершенно невиданная в наших краях.

Нож и тюбик!

За парнем с крупными чертами лица была отличная школа Ник. Акимова, и дело свое он знал, как никто.

Питерский гений!

Установить разборчивый разговор, я не говорю уже о близости отношений, было совершенно невозможно. Страдающий тяжелой формой алкоголизма художник жил в себе и для себя.

«Русь, куда же ты несешься?» — сказал бы Н. В. Гоголь.

Сплошные казармы и кладбища. Солдаты и снег. Мрак и водка.

Солнце так и не вышло в те питерские дни.

Город — некрополь!

Мой друг Сашка Аникин, колорист от Бога, тянулся к семье и уюту. Стал глумной, что ли? Вася Полевой пыжился и мечтал о Москве, где жили веселее.

По приезде из Питера Хольмберг вызвал к самовару и сказал:

— Если можно, покажи картину богатому греку.

При виде «контррельефа» Любы Поповой, подправленного Игорем Снегуром, у Костакиса задрожала челюсть.

«Когда я увидел эту вещь, — вспоминает Г. Д. К., — то подумал, я не буду Георгием Дионисовичем, если упущу эту королеву супрематизма!»

За «контррельеф» русского авангарда Костакис заплатил шестьсот рублей, деньги хорошие, половину которых я честно выложил обалдевшему от счастья Хольмбергу, а половину присвоил за хлопоты.

На этом мое посредничество закончилось.

Каталоги Любы Поповой, Малевича, Кандинского, Ларионова, украшавшие мою личную тумбочку, перебрались в костакинский сундук. С большой футуристической композиции мой хозяин снял корыто и протер тряпкой. От Пончика я знал, что он не раз звонил Костакису с вокзала и посетил его на проспекте Вернадского.

Стоял солнечный, майский день, когда на лесной дороге появился черный американский автомобиль Костакиса, с женой «Зоной» (Зинаида Семеновна) и кругленькой внучкой, одетой с иголочки во все иностранное. Мы встретились как старые знакомые. Хольмберг, оценивший гостеприимство грека, семьянина твердых правил, увлек его в прохладную гостиную с мягкими диванами.

В конце 1963 года в Москве тайком продавали увесистую, изданную по-английски, книгу Камиллы Грей «Великий эксперимент». Автор, перечисляя работы Родченко, попавшие в архив Альфреда Барра, упомянула галерейщика Эрика Эсторика, поимевшего рисунки ВХУТЕМАСа от щедрых советских друзей, сердечно отблагодарила 22 консультанта, но ни словом не обмолвилась о коллекции Костакиса, словно ее не существует на белом свете!

— Лакеи Уолл-стрита! Проклятая фарца! Растратчики национальных сокровищ! — возмущался главный меценат Москвы. — Все, что я собираю, надо хранить для России!

Мне было безразлично, где будет находиться Люба Попова, у лакеев Уолл-стрита, в квартире Костакиса, или в архиве Альфреда Барра, главное — спасти от забвения и разрушения отечественный гений. Для меня Костакис был не пронырливым торговцем, а спасителем отечества!

На нашу дачу он приезжал не раз и увозил битком забитый автомобиль.

После пустых фраз о «чудной погоде» Г. Д., сам владелец загородной дачи в Баковке, оценил образцовый порядок в саду, обещавший богатый урожай, расхвалил малиновое варенье Стешки и почти свел на нет предстоящую торговую сделку.

— Дорогой Сергей Николаевич, если не секрет, то скажите, есть ли у вас заветная мечта? — поглаживая круглое, как барабан, пузо, заводил драгоценный гость. — Ну, как же, есть! — потупил взгляд Хольмберг. — Я давно мечтаю приобрести автомобиль. — Грек Георгий Дионисович слов на ветер не бросает, да вот и Зона не даст соврать, в этом сезоне будет у вас автомобиль!

Заранее обезоружив противника, Костакис принялся за деловой разговор с глазу на глаз.

К вечеру вся великая «геометрия» Любы Поповой, сто пятьдесят работ и семейный архив, очутились в импортных ящиках нового владельца. Обезображенные Олегом Толстым «поверхности» Хольмберг приложил бесплатно, походя очернив родича «подонком» и его отца Владимира Ильича «вором, укравшим с дачи шезлонг».

У Костакиса нашелся племянник, очистивший картины от лирической мазни, и творчество «королевы супрематизма» снова засияло полнокровной живописью.

Так на моих глазах, и при моем посредничестве, удачного самовара Анны Ильиничны Толстой, свершилась сделка века, в результате которой спасли большого художника от гибели на темном чердаке русской дачи.

Пате Попову не удалось победить «эсэсовца» Хольмберга. В 1964 году он скончался от разрыва сердца. С Хольмберга сняли судимость и поражение в правах. Он быстро купил автомобиль «Запорожец» и дикарем укатил в Крым. Выдающийся меценат нашего времени Г. Д. Костакис начал разбазаривать «национальное богатство», как только уединился.

Грек любил сочно и густо врать, но его часто прорывало на покаяние:

«Две картины уступил канадцам, Колинз купил, Мур купил, Хаузер купил и перепродал музею Модерн-Арт, то ли деньги ему нужны были, что ли?»

Навсегда покидая дачу, я навестил опустевший «чердак Поповой Любы». У печной трубы по-прежнему гнило девяносто томов Льва Толстого. На стропилах пылились банные веники. На полу я подобрал растерзанную «амбарную книжку» с занятным подзаголовком «Книжка записи приходов и расходов дачных сумм», с восхитительными рецептами солений и варений. Автора замечательных записок о вкусной и здоровой пище может определить лишь опытный графолог.

Самолет брянского аэропарка, с трудом набиравший десяток пассажиров и дойную козу, хозяина которой я так и не смог определить за полчаса лету, спустился в открытое поле, разогнав стадо гусей.

Город Трубчевск открывался не сразу. Как все русские дыры, он начинался с выгона, где слонялась птица и скот, затем шло кладбище с гнилыми крестами и далее свежие постройки с вечными лужами под окном. Широкий большак соприкасался с булыжной дорогой и городскими домами по сторонам. Не зная точно, где живет брат, я поплелся на почту, где сразу нашелся проводник приятного вида.