Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Расторопный и легкий на подъем, Снегур умел раздобыть заказ, хотя сам плохо рисовал и часто капризничал по пустякам. Азартный картежник, он часто продувался до последней копейки, занимал деньги направо и налево под будущий гонорар. Человек долга и локтя, но вспыльчивый как порох, завистливый к чужому таланту и храбрый до безумия, размашистый и щедрый, приносил работу и тут же разорял.

— Дай мне пятьсот рублей на дорогу, по возвращении отдам и спасибо скажешь! — клянчил напарник на пароходе Элия Белютина в июле 1962-го.

На перроне Химок красовался знаменитый график Богаткин и учитель Белютин с выводком поклонниц. Снегур плыл с Татьяной Осмеркиной, Нелька Аршавская с Огурцовым. Сразу две корабельные свадьбы. Конечно, я деньги дал взаймы и зубы положил на полку.

Вот гуляки паршивые!

Теперь Любовь Сергеевну Попову знает весь культурный мир, как самобытного и прекрасного художника двадцатого века. Ее выставляют в лучших музеях и галереях мира, ее ценят, на ней наживаются, а еще вчера о ее существовании знали считаные единицы, листавшие каталоги 1920-х годов. Десяток ее картин, рассыпанных по запасникам советских музеев, не показывали с 1925 года. В комиссионных магазинах, — единственное легальное место торговых встреч, — продавались рисунки Малявина, этюды Коровина, жанры Соломаткина, но композиции футуристов боялись принимать на комиссию!

Советская власть упразднила частный заказ и свободу творчества. Лучшие мастера авангарда жили впроголодь. Существование профессионалов «соцреализма», рисовавших подвиги мировой революции, походило на дурдом. Там лучшими считались те, у кого больше орденов, грамот и премий, а не картин, скульптур, гравюр.

В конце 1950-х годов возник черный рынок, где первенствовали не слепые фанатики спекуляции, а люди с серьезными иностранными связями.

Грек Георгий Дионисович Костакис служил завхозом в дипкорпусе, — куда, как вы понимаете, не запускали с улицы! — и под влиянием американского знатока Альфреда Барра, отлично знавшего ценность искусства, скупал запрещенные в Совдепии вещи, а не наброски доступных реалистов из комиссионных магазинов.

С позволения «тирана» Попова, и с благословения «эсэсовца» Хольмберга, я твердо решил сласти творчество Любы Поповой от забвения на дачном чердаке.

Почему Георгий Костакис? Что, на нем свет клином сошелся?

Год я ухлопал, убеждая знакомых и состоятельных знакомых: киношников, артистов, юристов, писателей, физиков и музыкантов — приобрести картины Поповой не в розницу, а оптом. Мои дорогие адепты свободной торговли даже не изъявили желания поторговаться, а мой дачный хозяин Хольмберг так жадно присматривался к моим посетителям, покупавшим мои несовершенные картинки, авось заглянут к нему.

Драгоценный клад Любы Поповой был недоступен московским эстетам.

Таинственная жизнь Г. Д. Костакиса достойна монографии.

Это был не рядовой собиратель «картинок» и «досок», как Сашка Васильев, Сонька Кузьминская или Рут Малец, а настоящий айсберге подводным основанием. Лишь при условии полного и всестороннего освещения «темных сторон» его жизни, без опостылевших общих мест, возможна достоверная книга о крупном дельце, меценате и просветителе.

С Костакисом меня познакомила «пловчиха» Люся Зверева, несчастная жена богемного гения. В феврале 1960 года она купила у меня картину «Египетский саркофаг» за сорок пять рублей — 9 бутылок водки с закуской! — и показала самому Костакису. Грек похвалил картину и велел шпарить в том же духе до тысячи штук, тогда он приедет и купит все на корню. С тех пор я изредка набивался к нему в гости, поглазеть на картины Родченко и отведать американского виски.

Иностранный рынок в Москве он монопольно держал в своих руках. Вторжение туда щипачей из ресторана «Националь» (дело Яна Рокотова, 1961) всегда кончалось расстрелами главарей и ссылкой подчиненных. В опасных условиях черного рынка выживали проверенные люди под покровительством Кремля. Я лично видел упругий кошелек Костакиса, где в одном отсеке покоились рублевые купюры, а в другом приветливо зеленела твердая валюта.

Много лет квартира грека была единственной подпольной «галереей», где любознательный иностранец мог купить картину запрещенного художника, но постепенно росли смельчаки, успешно выходившие на прямую связь с человеком с улицы.

Так в 1960 году англичанка Камилла Грей, изучавшая русский балет, совершенно случайно, в курилке публичной библиотеки встретила культурного художника и поэта Олега Прокофьева (сын знаменитого композитора!), ставшего ее верным гидом по заповедным чуланам, подвалам и баракам Москвы. В лабиринте подпольной цивилизации англичанка открыла не только барачных поэтов и живописцев, но и нетронутые залежи русского авангарда 1920-х, еще недоступные вездесущему греку. Ее проворный соотечественник Эрик Эсторик сумел без помощи Костакиса пролезть в «дом Фаворского» и увезти оттуда сундуке рисунками ВХУТЕМАСа. Эти адреса, без всякого преувеличения, ценились на вес золота!

Иностранных смельчаков я тогда не знал. Главным меценатом страны для меня оставался Костакис.

На мой первый звонок он просто отшутился — «Валя, да вы, голубчик, ошибаетесь. Художник Веснин мне сказал, что картины Поповой давно пропали!» На второе вторжение летом 62-го он решил навестить Павла Сергеича Попова на Арбате.

Старик затолкнул нас в кабинет и раскрыл знакомую папку с афишами сестры. Костакис брезгливо оглядел пыльное помещение с гигантской люстрой, упакованной в грязную простыню, потом уселся и аккуратно пересчитал афиши, шрифтовые лозунги и модели декоративных тканей.

— Дорогой Павел Сергеевич, от большой любви к вашей талантливой сестре я возьму эти наброски оптом, а вот где же ее «Земля дыбом» и «Великодушный рогоносец»?

«Тиран» Патя развел руками и признался, что театральные эскизы сдал в Музей им. Бахрушина, а картины покоятся на даче, захваченной пасынком, гражданином Хольмбергом.

Костакис побледнел при таких словах, но забрал всю графику и, к величайшему удивлению профессора, приплатил лишних триста рублей.

К этому времени я стал официальным женихом Пончика, передвинув ее на первое место московских невест. С Хольмбергом я перешел на «ты» и быстро уломал на встречу с Костакисом. До последнего момента он не верил, что в Москве есть человек, готовый купить абстрактную картину без позолоченной рамы.

Вид Московского Кремля приводил меня в ужас. Ничего теплого и живописного я не видел в его багровых кирпичах. Объявление в газете — «гордость и слава нашей Родины, открыт для публичных посещений» — казалось мне ловушкой для доверчивых туристов. Памятник национальной русской культуры я воспринимал как большое кладбище с колючей проволокой по стенам и часовыми по углам. Чаще всего, если доводилось проезжать мимо, я старался не глядеть на остроконечные башни и купола церквей.