Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Потолок с лепным растительным рельефом, но соседка по квартире не женщина, а собака. Цербер. Не говорит, а воет. Под охраной цербера стратегические места: телефон, туалет, душ. Проще взять Берлин, чем прорваться в туалет. Мой выбор невелик — или воевать, или отступить без боя.

Биться с профессионалом войны за место в туалете бессмысленно, я сразу попадаю в тюрьму от одного года до двух — статья 34, бродяжничество. Остается один выход — отступить из генеральского дома с видом на речку.

Сама Тамара — видимость распутной жизни, бунт в стакане воды. Все равно выйдет замуж за офицера генштаба, а тот знает, как расправляться с церберами.

Тамара храбрится, но не прощает мне любовной связи с санитаркой Розой.

— Нет, вы посмотрите на этого подонка, я еду к нему с любовью, а он встречает меня с бабой.

От Тамары теплый подарок — длинный шерстяной шарф ручной работы. Это знак вербовки, но сердце мое чует, что санитарку она не простит мне никогда.

— Когда ты на мне женишься, засранец?

Засранец — это я.

Дочка Стешки, Варвара Домогацкая по кличке Пончик, вошла в мою жизнь вместе с дачей. Тащил ее чемодан на станцию, и снюхались.

Мои культпоходы с Пончиком кончились тем, что я поставил ее на почетное, третье место «самых перспективных невест», сразу после Тамары и Юльки. Перед тем как предложить ей руку и сердце, я решил основательно разнюхать, кому принадлежит дача на самом деле, чьи картины Любы.

Дабы не вызвать подозрений в подготовке грабежа, я не проявлял особого интереса к волнующей теме, но всякий раз, на диване и под кустом, осторожно ловил нужную информацию.

— Дачу строил тиран Попов, — повторила Варька чужие слова, — с женой Анной Ильиничной Толстой, матерью Хольмберга.

По выходным дням, когда Стешка (моя будущая теща?) и Сергей Николаевич Хольмберг (мой будущий тесть?) привозили рассаду на дачу, я отправлялся в Москву и кувыркался с Пончиком на чужих перинах. Ее интересовала только постель. Я приглядывался к половине «тирана» Попова.

Отца Варька не знала. Ее нагуляла Стешка с проезжим воином, штурмом бравшим Берлин. Жили они в ужасающей тесноте гнилого барака на Божедомке, до того знаменательного дня, когда к цветущей Стешке присватался дальний родственник, овдовевший профессор Попов. Замужество с пожилым богачом оказалось палкой о двух концах. В роскошной, «сталинской квартире» на Арбате, Стешку, вместо ласки и любви, запрягли в постылое рабство, кухонную стирку и беготню по магазинам, с постоянным намеком старика и его сестры, что она со своим выблядком им по гроб жизни обязана!

В одно прекрасное время в уютное, пятикомнатное гнездышко на Арбате постучался гражданин в лохматой, сибирской шапке. После пятнадцатилетнего отсутствия на пороге стоял живой и невредимый, давно пропавший без вести Сергей Хольмберг, законный сын покойной Анны Ильиничны Толстой.

С мистическим явлением сибиряка немедленно образовался «кухонный треугольник», где у старого профессора оказался бледный вид. Каждый, как водится на Руси, обзавелся отдельным логовом и персональной кастрюлей на кухне. «Тиран» Попов постепенно завшивел, питался по уличным столовым и со свойственным ему методическим упорством собирал неопровержимые данные, компрометирующие пасынка.

Рассказывать о себе мой хозяин не любил. Из коротких, невразумительных реплик в саду, за самоваром, у телевизора я почерпнул следующие сведения.

Сын обрусевшего шведского инженера и внучки Льва Толстого родился в родовом имении Гриневка, в 1910 году, и великий прадед прискакал на лошади щекотать пятки первому правнуку. Папа сгинул в вихре гражданской войны, а мама Анна Ильинична вторично вышла замуж за бескорыстного труженика науки Павла Попова, из семейства просвещенных капиталистов. Кое-как закончив техникум, правнук Льва Толстого добровольно завербовался на стройки коммунизма — не ужился с отчимом или искал приключений, не знаю, — откуда иногда поступали скупые, нацарапанные химическим карандашом извещения о своем местопребывании, с очень широким, географическим охватом: Беломорканал, Апшерон, Каракум, Сахалин, Находка. Потом была всеобщая мобилизация — «призвали меня в Белостоке», уточняет С. Н. Хольмберг, бегство из немецкого плена («поиздевались над нашим братом, сволочи!»), участие во французском Сопротивлении («я там чуть не женился на француженке!») и возвращение на горячо любимую Родину в столыпинском вагоне, через десять лет исправительно-трудовых лагерей (где «не так страшен черт, как его малюют», утверждает с улыбкой Хольмберг).

Биография хозяина была не совсем рядовой для простого советского гражданина и в то же время прямой и героической, как отрывок численника. Мне все время казалось, что за ладной и солидной брехней советского патриота кроется глубокая тайна, раскрыть которую поможет «тиран» Попов, или Патя для своих.

Уже в мае 1963 года, напялив на себя артистический декор: широкополую черную шляпу, замазанный красками этюдник и незаконченный холст я нагло нажал на звонок Пати Попова.

Из-за тяжелых штор выглянул Патя в подтяжках, с гордо поднятой седой головой в старинном пенсне.

— А, это вы? А я, признаться, и не знал, что вы художник, — неуверенно промычал Патя и видимость улыбки скользнула по его заросшему густой щетиной лицу. — К Варьке ходит одно ворье, бездомные проходимцы и негодяи. Извините, но я причислял вас к этой банде.

Вспомнив картину его сестры Любы, висевшую под дачным корытом, я с восторгом о ней отозвался. Старик расправил плечи, засиял и потуже затянул засаленный галстук.

— Заходите ко мне, я покажу еще!

Мягкий, приветливый интеллигент старой закваски, а не жестокий «тиран» настежь распахнул двери.

Жилье интеллигента было запущено до предела. Три полукруглых окна плотно закрывали коричневые шторы. Толстый слой пыли покрывал застекленные книжные шкафы, диван и груды ящиков, занимавших все комнатное пространство. На почерневших от старости стенах, висело множество дагеротипов бородатых господ в шляпах и роскошных дам в перчатках, огромный письменный стол, заваленный журналами, газетами, карандашами, табаком, походил на крепость с высокой стеной. Патя развязал папку работ Любы Поповой, где вперемежку лежали проекты пролетарских костюмов, афиши футуристических выставок и шрифтовые лозунги типа «Ученье — свет, неученье — тьма!», закомпонованные в крестовину.

— Хольмберг меня ограбил, — вдруг доверительно шепнул Патя, — он присвоил себе дачу, картины моей сестры Любы, отбил Стешку и пытается меня добить окончательно. Вы ему не верьте. Он все лжет. Это не герой войны, а нераскаявшийся бандит и заслуженный эсэсовец. Он убивал людей. Он дважды пытался утопить меня в Черном море!