Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Он близко сошелся с семьей Нины Андреевны Стивенс, советской комсомолки из Оренбурга, в замужестве за американским журналистом. Знакомство с этой «иностранкой», жившей в собственном доме на Зацепе, Димка держал за семью замками, не подпуская к доходному огороду самых близких людей.

С давних лет «Рекламфильма» он дружил с Толей Зверевым, получившим статус «гения» благодаря покровительству Г. Д. Костакиса, Их роднила не только кинореклама, но и страсть к пьянству, придававшая их триумвирату, — третьим собутыльником был душевнобольной Саша Харитонов, живший рядом, в дворницкой, — особый ореол юродства и богемного величия. Они пили до потери сознания и самым запойным способом, недели напролет. Плави некий много пил и еще больше работал в искусстве. Свой богатый, сухой дар без чувства цвета он шлифовал изощренной выдумкой и преуспел в этом направлении.

Его заметил сам Костакис и охотно скупали иностранцы.

В Измайловском парке, в ничем не примечательном кирпичном доме, жил мой сверстник Лев Нуссберг.

Мы с Одом Штейнбергом поехали смотреть его вещи. В крохотной комнате с балконом в лес поблескивали корешки книг Достоевского, Вл. Соловьева, Вел. Хлебникова, Бердяева, Бергсона, Канта, Фрейда, Ницше. В углу висел ярко окрашенный «объект», сфабрикованный из картонных отбросов и прессованных яичных упаковок. Вместо кистей и тюбиков на полу валялись веревки, ящики, проволока, гвозди, лампочки.

— Все эти раскрашенные ящики и шары должны петь, танцевать и светиться, — весело начал автор в красной рубашке. — На ремесленную работу, правда, уходит уйма времени, а оно в обрез. Мне нужны грамотные и способные помощники.

Эдик закурил и поскреб в макушке. Я ухмыльнулся. Хозяин принес чай и включил радиолу. Над золотыми лесами, где еще мычали коровы, а по ночам бродили пьяные разбойники, полетели звуки волшебной музыки. Финал был такой мощный, что казалось, стенки комнатушки разошлись, и мир застыл в ожидании сказочных событий.

Среди груды запрещенных книг, папок, рулонов, картин, рельефов, скрестив на груди мускулистые руки бойца, стоял создатель новой эстетики и вдохновенно смотрел на мир озорными глазами победителя.

То, что это было настоящее искусство, мы не сомневались, по крайней мере я. Лев Нуссберг превосходно рисовал с натуры, легко и стильно деформировал изображение, обладал особым композиционным нюхом и лихо распоряжался красками. Не смутил меня и его таинственный «кинетизм» — тогда я уже знал, что «измы» меняются по сезонам, а подлинный дар остается невырубаемым, — смущало другое: каким образом искусство, сработанное в подполье, вне официальных заказов, войдет в пространство коммунистической Москвы?

Кто он, чудак? Мошенник? Гений?

Путь, избранный Нуссбергом, был на удивление прост, ясен и уникален, он не бросился как угорелый в прибыльную торговлю с иностранцами, где основательно закреплялись коллеги: Ситников, Рабин, Зверев, Плавинский, Кулаков, а пошел на открытый приступ главной цитадели советской эстетики. Прямолинейный, но опытный и хитрый, вожак шел не один. За ним увязались горячие и юные последователи.

Московские невесты самых известных фамилий не мытьем, так катаньем пробирались в богемный мир.

Эдик сошелся с дочкой академика Берга, Людкой, утверждавшей, что ее муж импотент. Я продолжал мучительную связь с киношницей Риткой Самсоновой, то и дело мне изменявшей, а потом рыдавшей на коленях в покаянии.

От брянской родни я отскочил, как щепка от полена, но, бывало, после пьяных московских ночей уезжал в Брянск и там отсыпался на сеновале.

Мать жила на полустанке Ковшевка, в клинообразном, зеленом поселке на зыбучем песке. Там, в привычной пятистенке с крыльцом, она прожила двадцать лет без особых хлопот. Отчим выстроил баню с раскаленным булыжником и парилкой. По вечерам мы сидели на крыльце, играя в подкидного дурака.

Брат Шура получил от Мильмана квартиру с горячей водой и балконом.

Дядя Ваня писал патриотические романы.

Мой приятель Борис («Борух») Штейнберг, с годовалым ребенком и женой, Тарусским нарсудом осужденной на семь лет тюремного заключения, жил по московским углам в томительном ожидании пересмотра приговора. В ноябре 1961-го они выли от голода. На глаза мне попался телефон прокурора Сергея Иосифовича Мальца.

— Старик, — расхрабрился я, — поехали к прокурору, там хоть пожрем!

Поездка к прокурору оказалась судьбоносной.

Знакомые интеллигенты жили в доме с гранитным подъездом. Метро «Аэропорт», пятый этаж с сияющим, немецкой работы лифтом. Такого подъезда со свирепой теткой у ворот мы еще не видели. Дверь квартиры открыл малый лет пятнадцати с первыми усиками на губе. В конце коридора замаячил сам прокурор, одетый по-домашнему, без пиджака и галстука. Он дружелюбно махнул нам рукой. Появилась и Руг Григорьевна в плисовом китайском халате, не перекрывавшем обнаженные ноги.

Мы там не только наелись лапши в томатном соусе, но и получили ключи от жилой дачи — В Веденское, Звенигород.

Общага ВГИКа не отвечала моим запросам. Чтоб получить койку, надо было уламывать коменданта, являться вовремя спать, в чемодане всегда кто-то рылся посторонний, а работать в такой тесноте не смог бы и самый неприхотливый Ван Гог.

Дача знакомых прокурора подходила и для работы и для жилья.

В конце ноября я сдал в производство свою первую обложку, собрал чемодан и явился на подмосковную дачу. Борух с семьей занял отдельный домик с печкой и основательно обжился. В печке трещал огонь. Борух стучал на старом «Ундервуде» абстрактные стихи, его молчаливая супруга выгуливала дочку и черного пса.

Присутствие осужденной с безработным мужем и внештатного художника не упрощало, как показалось сначала, а усложняло жизнь на даче. Возможно, власти не знали, где отсиживается осужденная, а скорее всего, смотрели сквозь пальцы, — существовал закон, по которому приговоренная мать с ребенком имела право ждать на воле окончательного пересмотра своего дела верховной инстанцией, но постоянный страх ареста банды преступников, дикая нужда и холод совершенно отравляли существование в зимнем лесу.

Питались мы картошкой из хозяйского погреба, заправляя вонючим, подсолнечным маслом. Раз в месяц, как привидение из фильмов Абеля Ганса, появлялась теща Боруха с ведром квашеной капусты. Мой крохотный гонорар за иллюстративную работу разошелся раньше времени. Помню, в декабре ударил очень крепкий мороз и вышли дрова. Пришлось ржавой пилой свалить большую сосну, и колоть дрова из промерзших катков.

За несколько дней до Нового года Борух занял у меня последний четвертак и выбрался на поэтический суд к Анне Ахматовой, слывшей тогда за крупнейшего авторитета русской поэзии. Не знаю, что сказала ему знаменитость, но из Ленинграда он вернулся голодным и мрачным. Абстрактные стихи он сжег в печке и сочинил прозаический очерк о красотах Звенигорода, к всеобщему удивлению напечатав его в журнальчике безбожников «Наука и религия».