Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Все хлопоты с доставкой картин взял на себя Никита Георгиевич Хубов. Он кантовал, стоял в очередях, заполнял анкеты.

Преступный сговор!

Нам предстояла нешуточная встреча с народом. В огромном бараке Центрального парка повесили пару моих картин, «Дровосек» и «Лодки». Рядом вещи Эда Штейнберга и Игоря Вулоха.

Не вернисаж, а праздник победы открылся после полудня выступлением какого-то члена выставкома в присутствии огромной толпы красивых людей.

Н. Г. Хубов с гордо поднятой головой дежурил у стенки с картинами. К нам подошла кучка изысканно одетых стиляг Красное кашне через плечо — студенты из «Потемкина», Юрий Куперман и Кирилл Дорон. Американский пиджак с разрезом — прозаик «Аниканыч» и пара подкрашенных молодых женщин, Таня Осмеркина и Нелька Аршавская, стилисты Дома моделей.

Старик, ты, гений, — сказал Дорон, хлопая мне по плечу. — Очень тонкая живопись!

Согласно кивает Куперман. Благожелательные улыбки женщин.

— Приходи к нам в гости. Мы собираемся в мастерской Осмеркина.

Подошел мой профессор Ю. И. Пименов и, молча и крепко, пожал мне руку.

Я сиял от триумфа.

Да здравствует Никита Георгиевич Хубов!

Все встают.

Кирилл и Дорон с женой и новорожденной дочкой жили в мастерской покойного художника А. А. Осмеркина, «последнего сезанниста» Москвы.

Осмеркин был из чужаков. Приезжий хохол, как братья Бурдюки, Малевич, Татлин. Он учился у Ильи Машкова и застрял в Москве, принял все правила московской игры и получил место преподавателя. Красиво жить он не научился и жил особняком. В огромной мастерской на Кировской висели его натюрморты. Электропроводка болталась на битых роликах, как рыбацкая сеть. Случайная, базарная мебель и черный «Бехштейн» в углу.

К молодым часто врывалась вдова художника Елена Константиновна Гальперина и густым голосом с очень яркой южной окраской шипела:

— Ой, надоели мне цеи заседания!

У Осмеркиных было гораздо теплее и проще, чем в «доме Фаворского». Меня не посылали за колбасой, а усадили в плюшевое кресло и внимательно слушали. Здесь правила молодежь, а не старики. У Фаворского быт был прочнее. Здесь всерьез говорили о «черной сотне», засевшей в Кремле, и чувствовались времянка и чемодан вместо музыки. Казалось, вот подует ветер и сдует всех далеко-далеко от Москвы и России вообще.

— Актер — это говорящий объем в движении, а не орнамент на фоне задника, — вещал я прописные истины, неизвестные новым знакомцам. — Театральное пространство это пустота, организованная при помощи звука, света, движения, архитектуры.

Вышла газета с суровой критикой министра культуры Н. А. Михайлова.

«На выставку молодых художников затесались и формалисты — Априль, Андронов, Воробьев!»

Спрятаться за интимный пейзаж мне не удалось.

Преступника нашли и там.

Свободный художник — преступник, тунеядец, враг народа.

Трудовая книжка — единственная защита от ареста и ссылки в Сибирь.

Осенью 1961 года я упорно искал издательскую работу.

Мой профессиональный опыт был ничтожно мал, находки случайны и расплывчаты, авторское лицо многолико.

Худреду «Иностранки», Вере Яковлевне Быковой, я показал упражнения к прочитанным книжкам и схитрил, назвавшись учеником Фаворского.

Двери любого издательства открывались настежь, когда узнавали, что ты видел бороду Фаворского, его красный нос и вельветовый пиджак китайского покроя. Я рисовал не хуже Милочки Дервиз, и только тяжело психбольной дурак мог отказаться от издательской работы с хорошим гонораром.

Худред Быкова, вспомнив студенческие годы, сунула мне рукопись какого-то чешского писателя и попросила сделать обложку и пару заставок.

Никто не стоял за спиной и не поправлял. Опьяненный свободой и дрожа от волнения, я бежал с первым заказом, качаясь как ребенок, впервые поставленный на ноги.

Я знал В. А. Фаворского пешеходом в суконной кепке и черном плаще, похожем на рясу священника. Он пользовался трамваем и мылся в перовской бане. Теперь у ворот стоял шофер с казенной «Волгой», в доме врач и кухарка. К нему уже не пробирались, оглядываясь по сторонам, а пробивались сквозь густой строй прихлебателей и секретарей.

Старика засыпали орденами, деньгами, заказами.

Хотел ли я, бездомный и безродный провинциал, погреться у его костра?

Пожалуй, да! Хотелось вернуться назад, в теплый домострой, по гордыня дикаря брала верх и пошла своей дорогой.

Перешить штаны проще, чем перестроить сознание.

Известно, что в изобразительном искусстве есть два вида рисования — ремесленное и творческое. Первое происходит от просвещенной бездарности, второе от врожденной одаренности к творчеству. На тех и других напирают мировые авторитеты, ярко выраженные личности, изобретатели новых направлений. Как устоять в этом потоке — вот тяжелейшая задача начинающего артиста.

Абстрактное видение мира — Кандинский, Малевич, Поллок — не размещалось в моем сознании. Я их внимательно рассматривал, как музейные экспонаты, и равнодушно уходил прочь. Любуясь огромными картинами Поллока на американской выставке 1959 года, я честно думал, что такое можно сделать, не вылезая из мастерской. Ослепительный мир жизни — люди, звезды, деревья, реки, птицы, звери, дома наповал сражали все абстрактные концепции, тщательно приготовленные расчетливым воображением. Спасаться от бушующего живого мира за «пятно», «линию», «дыру», «квадрат» я не умел, не желал и не смел.

Круг моих знакомых стремительно расширялся.

Мой тарусский приятель Мика Голышев меня поздравил:

— Старик, главное — работа, а она у тебя есть!

Может быть, я слишком строго перебираю людей подполья, но повторяю, моя задача не развенчать, не утопить их в грязь, а возвеличить и оправдать, разобраться в себе самом и в той среде обитания, что породили мой жизненный опыт, замазанный на страхе неизвестного измерения и происхождения.

Будет глубоким заблуждением считать подполье движением альтруистов и «нонконформистов», как это чаще всего выставляют. С ручья зарождения, с частной академии художеств Васьки-Фонарщика в 1951 году, монстры подполья нацеливались на хороший заработок и прочную славу. Просто они не играли в приспособленцев, продававших свой дар.

В подвале на Смоленской, в двух шагах от небоскреба МИДа, жил и творил черноволосый Димка Плавинский, пьяница и бабник, фабриковавший огромные композиции на сбитых досках. Ползая на четвереньках среди тряпок, песка, цемента, клея, малярных красок, он сочинял фактурные абстракции тонкой выделки, густо заселенные мухами и клопами, с жутким и оттисками копытных животных, словно табун пробежал подоскам. Хитрый и хищный по природе, он один из первых сообразил, что на подпольном рынке не может быть гуманизма и филантропии, жалости и дружбы. Взять свое — вот задача художника.