Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Образцом вольного творчества, артистической воли и безудержного упрямства нам служили не русские новаторы 20-х годов, а сумасшедший голландец Ван Гог, пьяница Тулуз-Лотрек, наркоман Модильяни, вообще богема старой Европы.

Нас совершенно не волновал выход искусства на стены музеев, церквей, клубов, школ, публичных мест.

Пусть будет вечная нищета и полная независимость.

Только в богеме спасение от растления душ, благословенная свобода, от которой глохнут слабые и выживают фанатики.

В этом богемном мире были люди неуравновешенные, психически неустойчивые, потерявшие связь с действительностью, подменившие окружающий мир бредовыми выдумками собственной выделки, но не они определяли ход событий. Художественный авангард держался на богатырских натурах, расчетливо и упорно управлявших своим делом, — Миша Шварцман, Лев Нуссберг, Илья Кабаков, Володя Янкилевский, Володя Вейсберг, Эрик Булатов, Иван Чуйков.

Икона — моя давняя любовь.

Ее духовных и пластических богатств хватало на всех. Ее давно и успешно обирали художники всех направлений. Символисты (Нестеров) забрали настроение, формалисты (Малевич) — цвет, мистики (Шварцман) — поверхность, но множество секретов оставались нераскрытыми.

Изучая русскую икону, я обратил внимание на особое пространство, метафизический слой атмосферы, разделяющий изображение и зрителя. Сначала я думал, что это остатки темной олифы и долголетняя копоть создают таинственный тон, но, осматривая только что очищенные реставраторами шедевры — «Георгий на черном коне», например! — это светоносное пространство было еще яснее. Мягкий, зеленоватый санкир, единое вибрирующее свечение жило само по себе.

В серии «королей» 1962–1963 годов я вводил лессировку частями, как это делал Сезанн в свое время, и лишь в 1964-м, случайно опрокинув лессировочный флакон на изображение, я обнаружил новый тон картины.

Самая яркая киноварь погасла, «присмирела». Оказалось, что непостижимое сфумато иконы создается лессировкой! Нежные оттенки, изысканные приглушенные тона и воздушный слой над ними создает трехслойная лессировка!

Первые вещи с трехслойной лессировкой и киноварные буквы я ввел в конце 1963 года — подготовительные вещи есть в Музее Бар Гера, — а с 1964-го и до 1967-го включительно я работал в приглушенных красках — неяркие умбры и сажи земляного происхождения, с оттенками лиловых, серебристо-зеленых и белых.

Удержать находку у себя в условиях богемной жизни — задача немыслимая, да и ненужная. На выставке в клубе «Дружба» в 1967 году я обнаружил, что мои коллеги Лида Мастеркова и ее муж Володя Немухин ловко воспользовались моей находкой и выдали за свое. Обобрать беззащитного коллегу считалось не плагиатом, а молодецким присвоением краденого. Я им, людям очень далеким от иконы, уступил первенство и занялся новыми розысками.

Вот вам и самиздат!

А где мои деньги?

Я привык к пещерному образу жизни. Ночевки на вокзалах, чердаках и сараях, в куче мусора и под роялем никогда меня не смущали и не пугали. Чувство смерти мне было неизвестно. Я жил, изматывая силы в дурно организованном быту, измываясь над старостью, болезнями, семьей. Весь ритм жизни походил на бег без передышки и молитвы. Череда безумных ночей и дней, пьяные склоки и любовные потехи без привязи и обязательств превращали мир в одну сплошную лажу.

Я — мученик, страстотерпец и преподобный, а если кто возражает, то поднимем на смех и прогоним прочь.

Асю Лапидус я держал при себе. Она делала все возможное, чтобы обезвредить человека с дарованием от гибели в богеме. Она строила кооператив с балкончиком. Мы строили планы, разглядывая птичек, воспрянувших после зимней спячки. Хольмберг мне дал понять, что дача продается, со Стешкой все кончено, и время собирать манатки.

Конопатая Ася улетела к морю, а я накатал письмо Феде Поленову, директору Музея имени В. Д. Поленова, внуку известного художника.

Знакомство с Федей было шапочным, на ответ я не надеялся, но он пришел через неделю, и с самым оптимистическим содержанием. Федор искал грамотного гида для музея, предлагал жалованье 60 рублей и жилье в новом, еще не отстроенном доме. Предложение Феди мне пришлось по душе. Я быстро упаковал чемодан и свернул в рулоны своих «королей».

С «эсэсовцем» С. Н. Хольмбергом мы расстались дружески, обещая не забывать друг друга. В подарок я оставил ему десяток метрового размера гуашей и уехал в Поленово.

Несмотря на мудрость академика живописи Василия Дмитриевича Поленова, коммунизм основательно потрепал его благородный клан самых высоких кровей. Светские манеры и просвещение мой Федя Поленов растерял в борьбе за кусок хлеба, но порода давала себя знать, он тянулся к перу сельского лирика: полянки и косогоры, заросшая кустами речка, половодье на Оке, сенокос, местный фольклор. Короткие рассказики о природе он составлял под руководством матерого «деревенщика» Юрки Казакова, жившего у него в отдельном флигеле, и печатал в Туле, которой подчинялся его музей. Потомок родовитых дворян был женат на моей брянской землячке, учившей детей в соседней деревне Бехово. Вера Федоровна благоволила ко мне и два или три раза угощала чаем.

На катер село пять пассажиров. Двое баб с мешками сразу спрятались в каюте, а трое поднялись на палубу, навстречу ветру и солнцу.

— Куда плывем, коллега? — спросил меня тип с наглой мордой.

— В Поленово, куда же еще? — ответил я, нехотя разглядывая мужика в замызганных краской штанах. Он подошел к дремавшей буфетчице, взял у нее горсть баранок, три стакана и вытащил из вещмешка бутылку водки.

— Пей, старик, и давай знакомиться — мой свояк Карлуша Фридман, а я Виктор Попков, оба живописцы.

О таком я слышал. Член комитета по Ленинским и Государственным премиям. Его картина «Строители Братской ГЭС» (1961) была сразу же приобретена Третьяковкой.

Витя Попков пил водку и давил в ладонях электрические лампочки, на удивление баб, сидевших на палубе с набитыми черным хлебом мешками. Его свояк Карлуша Фридман писал этюды волнистых берегов Оки. Я тоже представился живописцем и выпил за их здоровье.

— Чего-то я тебя нигде не видел? На молодежных бываешь? — живописцы уставились на меня в оба.

— Один раз был, на шестой.

— А, тебя ругал Михайлов — Априль, Андронов, Воробьев! Это ты, что ль, формалист?

— Формалист, это я.

— А посмотреть можно, что ты рисуешь сейчас?

— Можно, — сказали и дал телефон Поленова. — Приходите через месяц, покажу.

Я спустился в Поле ново. Мои попутчики, горланя и прыгая на палубе, поплыли дальше к Велигожу. Оказалось, что они знают меня по картине «Дровосек» (1961) и ждут, когда я выдам подобный живописный шедевр. Такое признание моих способностей приятно удивило в «государственных лауреатах», водка шла в охотку, и адрес я дал с большим удовольствием.