Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Крапал дождик, по крутой, мокрой лестнице я поднялся к усадьбе и постучался к Феде Поленову. Он меня совсем не ждал и с удивлением воскликнул, словно мы виделись час, а не три года назад:

— Валя, ты же знаешь, работа у нас сезонная, летняя, да и дом не готов к зиме!

Федя ввел меня в заблуждение, но отступать было некуда.

Потомок громкой фамилии не играл из себя «дикого помещика», вел себя естественно, без выпендрежа, но что мне от этого. Близился вечер, а где ночевать? На горке, в голодном Бехове, — деревня без ларька и хлеба, — люди сдавали веранды и катухи, но сезон близился к концу, и туристы разъезжались. Федя мямлил, юлил об оконном стекле, не пришедшем из Тулы, о плотниках, пропивших доски, об отсутствии опытных гидов.

Подошел плотник.

— Федор Митрич, елы-палы, магарыч обещали, обещали.

Федя сунул ему грязный трояк и добавил:

— И так все лето, и каждый день!

Плотник удивился:

— Федор Митрич, дык, после рабочего дня, елы-палы!

Я поднялся в мастерскую академика, сел на табуретку гида и внимательно, и в который раз, осмотрел огромную картину «Христос и грешница», всегда поражавшую меня документальной точностью обстановки и костюмов еврейских типов времен Христа. Настоящее «окно в природу» первого века нашей эры.

— Если хочешь, приходи весной, — сказал мне наутро Федя, облаченный в поношенную тельняшку и с картузом на затылке, — шестьдесят рублей и прописка на три месяца, не больше.

Я простился с лириком и поплелся к тарусскому перевозу.

Настала снежная зима 1964 года. Трескучий мороз и полушубки. Москва полнилась слухами о таинственных «кинетах». Пригласительный билет один, приходят пятеро! Одиннадцатого декабря молодые любители новизны и скандалов: Миша Левидов и Ася Лапидус, Ирка Гробман и автор этих строк вышли из гостеприимного дома Акимыча на Сухаревке и гурьбой поплелись в Марьину рощу — клуб «Диск», улица Марьинская, 23, — на выставку кинетистов-орнаменталистов. У обросшего льдом крыльца толкались люди, пытаясь пролезть первыми и побыстрей. То, что мы увидели, превзошло все наши скептические прогнозы. Это были не орнаменты, а невиданный ранее и небывалый праздник искусства в сермяжной Москве, а теперь, кажется, и в Европе. Все пространство клуба «Диск» Лева Нуссберг с учениками-кинетами превратил в единый художественный и музыкальный лабиринт, от полу до потолка, от стены к стене рассеченный ярким ослепительным светом всевозможной конфигурации. Невиданные геометрические структуры и ажурные конструкции сверкали, крутились и пели, создавая гармонический мир нездешней красоты!

В отсеках запомнились работы Риммы Заневской, «Воло» Акулинина, Паки Инфанте, Вити Степанова, Гены Нейштадта. Сам лидер был представлен полсотней геометрических абстракций, — планы будущих «эстетических структур» и светящийся, поющий «Марс», вращающийся под потолком.

— Кто они такие? — обратился к нам суровый старик с медалью на потертом мундире.

— Это кинетисты, это «Движение»! — отвечал все знавший Левидов.

— Шо цэ такэ кинетисты?

«Движение, это душа и сердце искусства!» — непререкаемо определил Лев Нуссберг.

Знаменитый американский художник Александр Кальдер вышел из абстрактной скульптуры. Его металлические лопасти типа воздушных винтов, с применением цепей и тросов, в пятидесятые годы стали классикой мобильной конструкции. Венгерский эмигрант Никлас Шоффер, практик и теоретик движения в искусстве, мечтал о трехсотметровой крутящейся башне. Немец Хайнц Макс создал динамические объекты из органических зеркал и синтетических материалов. Поляк Петр Ковальский отлично управлялся с неоновым светом. Функционализм Бакка Фуллера был строго прикладным и отлично вписывался в пространство индустриальной архитектуры. Швейцарец Жан Тингели внес в кинетику абсурд и юмор.

Коллектив Нуссберга «Движение» шел плечо к плечу с мировыми экспериментаторами кинетизма, что было явлением чрезвычайным в твердыне вечного и нерушимого академизма.

Кинеты Нуссберга ворвались в искусство с черного хода, под прикрытием молодежных клубов, и сражались на два фронта: за признание в советской культуре и за законное место в мировом искусстве, используя открытые и конспиративные формы действий.

В пояснительных статьях, манифестах и беседах с учениками Нуссберг тонко и хитро применял различную тактику. Советскому начальству он внушал мысль о прикладном характере нового течения, способного украсить быт трудящихся, а западной прессе «Движение» подавал как авангард новой культуры, как новое мировоззрение, «духовный костер будущих поколений», что для идеологов коммунизма звучало опасным бредом буржуазного утопизма.

В гастрономе на Кутузовском проспекте мы отоварились шампанским, закусками и сластями, Игорь Снегур щелкнул пальцем, подрулил таксист, и мы понеслись в метель на Таганку.

— Приехал свататься! — с порога сказал он молодой женщине, затянутой в джинсы.

— Лена Лебедева, — представилась женщина и полезла целоваться.

Хозяйка меня потрясла. После первого бокала шампанского она забралась на стол и пустилась в пляс. Мне казалось, что весь танец живота под гудеж мага целиком обращен ко мне, потому что Снегур гремел сковородой на кухне и пел свое.

Изнуренный бессонницей и мистическими танцами Лебедевой, я задремал на диване и, не помню как, сбежал от наваждения в Тарусу.

Под новый 1965 год я сидел у писателя А. И. Шеметова, в компании Юрия Казакова и его невесты, как вдруг звякнул телефон. В тарусской гостинице меня ждала Лена Лебедева с друзьями. Я позвал их в дом Акимыча, где ночевал. Пока я бежал по темным улицам, они уже стояли у ворот.

При ярком свете пригляделись и представились, расселись и выпили. Часов до трех ночи я читал свои «поэмы в прозе» о погасших свечах. В ладоши хлопала не Лена, обнимавшая спутника, а Наталья Полянская, женщина с певучим голосом.

Набравшись храбрости, я выпалил:

— Лена ложится с Алексеем на диване, а ты со мной на кровать.

Красавица даже бровью не повела, мгновенно разделась и улеглась к стене. Я прижался, сдернул бюстгальтер, она вскрикнула, из грудей брызнуло материнское молоко.

— Извини, Валя, — всплакнула красавица, — я — кормящая мать! Моя дочка кукует с бабушкой, а я, сука, развлекаюсь в Тарусе!

Утром явилось солнце, и мы гуляли по улицам снежной Тарусы.

Мужчина оказался прирожденным краснобаем и говорил красиво и без умолку. Наталья не отходила ни на шаг и шептала:

— Валечка, солнышко, ты меня не бросишь?

После отъезда гостей я ходил сам не свой.

В начале 60-х за встречу с иностранцами уже не сажали в тюрьму. За ними охотились фарцовщики, художники, авантюристы.