Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Почитатели советской власти чаще всего преувеличивают репрессивное могущество Кремля. Старомодная, многолюдная, неповоротливая разведка грубо опутала андеграунд, коллеги по искусству охотно доносили друг на друга, чтобы удержаться у кормушки «дипарта» подольше и загрести побольше, но промахи дряхлого режима были так велики, что его вождей надо было не награждать, а убивать за разложение пролетарского государства.

Миф о духовном и физическом слабосилии подполья раздули актеры «вечного реализма», академики и бюрократы официального изофронта, на своем брюхе испытавшие голод равноправия.

Васька-Фонарщик и его опекун В. А. Мороз, не прерывавшие деловых связей, обладали самостоятельной и совершенной сетью сыщиков и стукачей, приносивших самую сверхсекретную информацию московских салонов и тайных дыр, от лодочной станции в Химках и самочувствия Эдмонда Стивенса до последней зарплаты Костакиса и любовных похождениий Святослава Рихтера.

В 60-е годы приобретение и перепродажа древностей принял размеры циклопические. Не было ни одного «порядочного дома», где бы не возвышалась «иконная стенка». Выход на иностранца с таким товаром обещал хорошую прибыль, и ключевое положение участника «дипарта» подходило для этой цели как нельзя лучше. За короткое время В. Я. С., владевший «пугающих размеров» складом русских древностей, заработал огромные суммы денег, орудуя на черном рынке с помощью подставных маклеров.

Вот тебе и сухая кисть и только ребром щетина!

В январе 1965 года Полянская мне сказала:

— Я иду на урок к Васе-Фонарщику. Если хочешь, пойдем со мной, но захвати картинку, он не любит пустых посетителей.

Кратчайшими дворами мы прошли к старому двухэтажному зданию на Малой Лубянке, окна в окна с генштабом государственной безопасности, и по скрипучей кривой лестнице поднялись к Ситникову. Наталья села на кухне штукатурить свой урок, а моя картонка немедленно оказалась в руках хозяина.

— Это ваша работа? — спросил В. Я. С., обнюхивая картонку со всех сторон. Я молча кивнул. — Вы гений! Вы пишете лучше Сергея Арамыча Есаяна, а он-то гений всех гениев колорита и тона. Оставьте работу у меня, я хочу у вас поучиться.

Такой неожиданный грабеж среди бела дня мне показался слишком быстрым и наглым, но Наталья и пара ее соседей участливо улыбались, и вещь я нехотя отдал.

— Я вас прославлю на весь мир, — гордо вытянувшись и задрав кверху бороду, сказал Вася. — Мои американские друзья издают книгу в цветном виде, и там будет помещена ваша репродукция!

В. Я. С. не наврал. Через год появилась книжка Мида и Чеклоши, где разместили и мою картинку, почему-то с подписью «анонимный автор».

В Тарусе я снял отдельный дом перевозчика Фатова на крутой горе. С крыльца можно было наблюдать, как двинулся ледоход на Оке, кто приехал к Яну Левинштейну и сколько водки выпил хозяин, живший на противоположной стороне улицы.

С дикой, новогодней ночи начался мой роман с кормящей матерью Полянской. Если я выбирался в Москву, то заходил в издательство, к друзьям и к Полянской, жившей в коммунальном бараке в Кунцево. Невыносимо мерзкая обстановка с соседом-пекарем-слесарем-шофером. От страха трясется ее мать, плачет дочка.

Мне она писала каждый день:

«Валя, солнышко, целую, хочу видеть!»

Мой напарник Снегур появился в Тарусе в мае. Он снял красивый дом с террасой, где некогда работал великий Н. М. Крымов. На ограде можно было обнаружить куски засохшей масляной краски с палитры Крымова. Встречались мы несколько раз вдень, дома располагались на одной горке.

Открыв загадочное сфумато иконы, я с радостью красил маслом.

Приходили Снегур, Эд Штейнберг, Левинштейн, Валетов, Синицын и угрюмо рассматривали мои вещи, полные формальной новизны.

— Так у нас никто не писал, — сквозь зубы признался Снегур.

Несправедливый и своевольный Эдик, ухмыляясь, ревниво откликался:

— Ну да, конечно никто!

Жизнь в деревне зимой чрезвычайно монотонна и скучна. Однообразен ритм быта — печка, вода, дрова, магазин, еда. И так до отупения. Чтение и рисование просыпаются весной, с прилетом грачей и цветением садов.

Каждый уикенд приезжала Наталья Полянская с битком набитой продуктами авоськой. Ее узнавали в автобусе, и приветствовал Фатов.

Почему я не выбрал себе невесту с приличным приданым?

Разве Галя Маневич или Ася Лапидус не славились модным гардеробом и почтенными родителями?

Мне хотелось бы держать их у себя, но так не бывает. Как издавна повелось, я пустил жизнь на самотек, где вынырнула кормящая мать с ребенком неизвестного отца.

В Тарусе меня заметили.

Директор городского клуба товарищ Грибов заказал мне пару декоративных панно для украшения стен. Нижний этаж клуба пустовал, и мне отвели большой светлый зал для работы. Здание клуба располагалось рядом с пляжем. Я постоянно рисовал и до одури купался в речке, а потом отсыпался на собачьей подстилке у картин.

Приходили старые и новые друзья. Объявилась и пара учеников, Бугаевский и сын Паустовского. Мы киряли, трепались и плелись на танцы на Песочную (к Марине Цветаевой).

Через месяц из соседнего Велигожа, где окопались на этюды, явились живописцы Попков и Фридман. Опять пили перцовку и хвалили мои картинки. На мои опыты со «свечками» они заметили:

— Продается? — На что я ответил:

— Конечно, здесь все продается!

Витя Попков выбрал «Свечу» в зеленовато-палевом колорите и честно выложил пятьдесят рублей тут же.

Меня всегда удивляли покупки такого рода, когда один коллега покупает произведение другого. Вложить деньги в никому не нужное рисование тогда никому не приходило в голову, а вот тщательно изучить технику и приемы непрошеного конкурента — такое у нас бытовало, и тут я не ошибся. В 1966-м Попков, руководивший «выставкомом», протащил пару моих картин в текстильный отдел выставки и сам их купил, что поразило официальных деятелей, не считавших меня за серьезного художника. Несколько лет спустя, на похоронах Попкова, Карлуша Фридман мне шепнул, что моя зеленая картинка постоянно стояла под мольбертом Попкова как образец для изучения.

Отпрыск российской знати Федя Поленов, давно игравший деревенского мужичка в тельняшке, приходил с Юрием Казаковым. Федя сожалел, что я не хочу у него работать, а потом махнул рукой и добавил:

— А может быть, так тебе лучше!

Снегур и я рисовали книжку рассказов Казакова «Проклятый север».

Я набрасывал общую композицию, а Снегур тушевал и чирикал пером.

Романтик Казаков, верный ученик И. А. Бунина, ничего не соображал в искусстве. Слепой беллетрист, на мои опыты смотрел как баран на новые ворота, только поднимались вопросительные складки на голом лбу.