Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Провокация! — ворчал А. З., разливая по стаканам водку. — Если меня поймают мусора, я выдам всех вас и еще добавлю. Я не люблю, когда меня бьют ногами в живот.

— Толя, некрасиво сдавать друзей, — мычал Куклис.

— Тихо, тетеря! — визжал А. З. — За нами следят! Я сменил три такси, а хвост висит. Посмотри в окна. Видишь, серая «Волга». Они идут за мной от прокурора. Ладно, сейчас главное — выпить и закусить, а потом сыграем в шашки.

Зверев пил взахлеб, через силу. Водка текла по заросшему подбородку, по груди и засаленному пиджаку.

Я рыгаю, Куклис дремлет, Димка корчится на диване. В луже мочи и хлебных корок храпит гений А. З.

Опохмел начинается с пивного ларька. Потом капитальный сбор в подвале. Является Сашка Харитонов с воблой. Крики «ура» и игра в рифмовку, где Зверев непобедим.

«Сталин кристален!.. Чист как чекист!.. Полина — полынья!.. Таню в баню!.. Снег — нег!.. Шутя до дождя!.. Враг коньяк!.. Вокзал знал!.. Харакири в квартире!.. Берут Бейрут!.. Оба из гроба!.. Адам, недам!.. Порогу ног!.. Купался и попался!.. Рак — дурак, а пиво — диво!.. Балдел не удел!.. Старуха — муха!..»

И так все утро. Я не терялся, но побеждали тренированные в игре.

«Нам надоело пить, но мы никак почему-то не могли это бросить», — писал Юрий Казаков.

Маленькая новинка того года. У меня появился персональный квартирный ключ. Ночью или днем, в непогоду или жару, я мог открыть дверь квартиры Лубманов, бесшумно войти в отдельную комнату и завалиться на отдых.

С кухни постоянно тянуло фаршированным карпом.

В подпольном царстве всегда бродили разноцветные воды, то и дело прорываясь наверх, чтобы обрести долгожданный покой и конформизм. Хранители покоя чванливо принимали непрошеных гостей, требуя отработать барщину. Артисты, сломленные государством, выходя на кормушку и госзаказ, превращались в шутов государственной пропаганды.

Илья Сергеевич Глазунов, несмотря на академическое образование и ортодоксальный реализм, не был клановым живописцем. Близость к И. Г. Эренбургу лишь усугубляла отчужденность коллег. Его первая выставка угольных портретов творческих работников России, от Достоевского до Эренбурга (1957), вызвала зубовный скрежет матерых мафиозников. Экстремист и буян по характеру, он самостоятельно, по крайней мере без рекомендации Фаворского или Дейнеки, вышел на иностранные заказы, сначала на осевший в Москве дипкорпус, а потом и на известных лиц Запада, политиков, артистов и капиталистов. Он писал жен иностранцев с пучеглазыми лицами.

Пролетарская революция упразднила частный заказ и свободное творчество. Профессионалов «соцреализма», как Веронеза обнаженная женщина, вдохновлял госзаказ. Они лепили и рисовали подвиги вождей революции и ударников коммунизма по фотокарточкам, имея в виду одного ценителя и мецената — Кремль. Нужно было быть тяжелобольным и круглым идиотом, чтобы копить у себя в мастерской портреты стахановцев великих строек. Лучшим исполнителем считался тот, кто пробивал лучший заказ и получал за работу ордена и деньги, не оставляя дома подлых следов халтуры. В мастерских Богородского, Нисского, Леонтовича, куда заносила меня судьба, я видел один могучий мольберт с механическим подъемником и одну-единственную картину в окружении необходимых набросков.

Экстремист Глазунов, злой гений Академии художеств и «Союза художников», куда его не принимали, несмотря на просьбы партийных товарищей, много писал самостоятельных произведений исторического содержания и копил их для будущих боев.

В 1964 году, по рассказам ответственных лиц Академии (Дм. Жилинский и Ник. Андронов), дирекция Манежа предложила видным академикам персональную выставку на своей гигантской (6 500 кв. м) демонстрационной площади. И лишь один из пяти тысяч московских художников был готов к ней, Илья Глазунов! На открытие выставки собралась огромная толпа, все западные журналисты, работавшие в Москве. Ворота трещали под людским напором. Явился сам виновник события и лично открыл народу двери. Когда люди ворвались на выставку, то увидели, что все стены и стенды Манежа увешаны произведениями художника.

Его единодушно презирали «левые» и «правые», но художник гнул свое и вознесся.

Брань — это успех!

Жуликов и спекулянтов, собиравших российские древности, большое множество, но Глазунов не только собирал древности, но и бойкой кистью в руках доказывал свою принадлежность к «русской идее», ее культуре и религии. Его продуктивный и примитивный китч с изображением князей, святых и мыслителей трогает неискушенные сердца, в то время как изысканные сочинения оставляют толпу безразличной и даже враждебно настроенной.

И. С. Глазунов — воистину народный, популярный художник.

Лев Нуссберг начал свой поход с балкона, собирая на свалке мусор. Он под его руками играл и танцевал перед восхищенным, но безденежным зрителем. За организатором русских кинетистов стояла солидная подпорка — молодежные клубы страны.

— Мы ищем новые средства художественного выражения, мы хотим, чтобы наши пластические находки были использованы в эстетическом решении городских пространств, — твердил Нуссберг людям.

Казалось бы, в предложении кинетиста нет ничего вредного. Но русская Академия считала выступление его группы опасным, разрушительным актом, направленным против русской традиционной культуры.

Опасная игра в кошки-мышки с безжалостной и темной властью продолжалась.

Шаблон советской эстетики обновлялся в прямой зависимости от промышленного прогресса. В 20-е годы пролетарий был на коне, в 30-е пересел на паровоз, в 40-е на танки, в 50-е на строительные краны, в 60-е на космические полеты.

Прикладная кинетика совпадала с политикой официальной параболы равнения на космос, но начальство изофронта, осведомленное о «духовном костре кинетизма» как необходимом стиле человечества, не собиралось с ним сотрудничать, так как радикальная замена идеологии означала бы гибель режима и семейного ремесла.

Нуссберг — чужой! Враг народа! Отказать в заказе!

Завистники распускали слухи о ренегатстве Нуссберга. Охранники академического мракобесия открыли на него уголовное дело.

В годы лихорадочных новостроек в центральной части Москвы освобождалось огромное количество уютных подвалов и чердаков, самой судьбой определенных под жилье бездомных артистов. Ошалевшие от счастья переселенцы бросали в подвалах веками нажитое добро, громоздкую мебель, кованые сундуки, резные иконостасы, устаревшие библиотеки, чтобы отовариться безобразной обстановкой рижского производства в отдельном малогабаритном раю.

Подвалы сдавали за взятку. И чем прочнее было помещение и лучше адрес, тем больше брали взнос. В наемных подвалах зашумели «салоны», куда пускали всех желающих поглазеть на каракули художников или послушать барачные стихи.