Кирилл Вышинский - «Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева

Иногда я чувствовал себя «Дедом Панасом». Был на Украине такой легендарный телевизионный персонаж — седоусый дедушка в вышиванке, читавший в советское время по вечерам сказки для детей в передаче «Вечерняя сказка». Совсем как «тётя Валя» Леонтьева в программе «Спокойной ночи, малыши» на центральном советском телевидении.

Вот и я, как Дед Панас, рассказывал сокамерникам подробности из политической жизни, в том числе и закулисной, которые знал в силу своей работы. На меня смотрели с уважением, в том числе и потому, что я повидал не только Украину, но и мир, бывал за границей. В то время как, по статистике, еще четыре года назад 72 процента украинцев никогда не выезжали за пределы не только страны, но даже своих регионов. За рубежом же бывали не больше 10–15 процентов — поездки на заработки в Россию и Европу не в счёт.

У большинства моих сокамерников не было такого жизненного опыта, таких впечатлений, как у меня, и это придавало мне особый статус в четырёх тюремных стенах. Как и то, что кроме меня в камере было всего два человека с высшим образованием — причём оба с высшим военным. Один — местный военком из области, совершивший ДТП. Другой — в прошлом майор еще советской армии, россиянин Игорь Тарасюк, приехавший в Херсон за своей женой. С Игорем мы подружились, он производил впечатление истинного офицера, человека долга и чести. Общение с ним хорошо на меня действовало, помогало переносить тяготы тюремного быта.

Интересовались мной и люди из так называемого блатного мира. Они почти сразу предложили мне свою помощь. Со «смотрящим» по херсонской тюрьме я разговаривал буквально через две-три недели после своего прибытия туда. Он спросил, как вообще, есть ли проблемы в камере, что нужно — чай, сигареты, продукты. Как здесь принято говорить, «курить-варить» — если что, скажи, поможем. Некоторые из этих людей считали меня крымчанином — ведь обвинен в пособничестве «за Крым», а «мы крымских не бросаем». Я не всегда мог понять это внимание к моей персоне со стороны столь разных фигур, но, видимо, эти люди тоже смотрели телевизор, они обо мне знали. И тоже отнеслись ко мне с сочувствием, выразив его так, как принято в их среде.

Находясь 10 месяцев на крошечной площади с одними и теми же людьми, не имея возможности куда-то уйти, уединиться, выстраивая отношения с разными людьми, я понял одно: главное в тюрьме — терпимость, спокойствие и юмор. Эти качества позволяют продержаться в любом коллективе, даже состоящем из тех, кто обвинен в убийстве, разбое, мошенничестве, других преступлениях.

В Херсоне у меня были разные встречи. Один из эпизодов даже заставил администрацию тюрьмы изрядно напрячься…

1 августа 2018 года было совершено покушение на Екатерину Гандзюк, херсонскую общественную активистку из майданной среды. Она была очень деятельной и, несмотря на свою молодость — всего 33 года, отметилась во многих ипостасях: депутат Херсонского областного совета V созыва и Херсонского городского совета VI созыва, и. о. управляющего делами исполнительного комитета Херсонского городского совета, советник херсонского городского головы, общественная активистка в сфере доступа к публичной информации, координатор Центра политических исследований и аналитики в Херсонской области. Она демонстрировала активную борьбу с коррупцией на посту управделами Херсонской мэрии, постоянно выступала с громкими обвинениями в адрес местных силовиков. При этом по Херсону ходили упорные слухи, что Гандзюк просто выдавливала конкурентов, поскольку сама охотно бралась «решать вопросы». Ко всему у нее были весьма натянутые отношения с бывшими коллегами по майданной среде — многих из них она считала людьми, незаслуженно получившими льготы и награды. Одним словом, такой себе «террариум единомышленников».

Как бы там ни было, то, что произошло с Гандзюк, — жестокое преступление. Её облили серной кислотой — утром, когда он вышла из дома, направляясь на работу. Похоже, хотели напугать, но, видимо, не рассчитали концентрацию. К тому же у Гандзюк было слабое здоровье. Через три месяца после нападения она умерла в Киеве, в ожоговом центре. История оказалась резонансной — активисты Майдана вступились за Гандзюк, потребовали от Порошенко немедленного розыска и наказания виновных. Дело из полицейского следствия передали в СБУ, Порошенко пообещал, генпрокурор сделал несколько громких политических заявлений — завертелось, закрутилось…

Где-то в октябре в Херсонское СИЗО завезли человека, которого считали причастным к организации этого громкого преступления. Его звали Сергей Торбин. Ситуация с ним сложилась почти анекдотическая. Торбин — бывший оперативник Херсонского управления полиции и, по идее, должен был сидеть в той же камере, что и я. Камера «бээс» в тюрьме всего одна. Но поскольку он в своё время записался в «Правый сектор» — организацию, запрещённую в России, и воевал в Донбассе в батальоне «правосеков» с первых дней так называемой антитеррористической операции (АТО), администрация СИЗО постаралась нас развести. Его отправили «на карантин», подселив к нему двух моих сокамерников — создали видимость, что наша камера переполнена, хотя там всегда были свободные места. Боялись, что мы с ним, будучи людьми полярных политических взглядов — «правосек», воевавший в Донбассе, и «российский пропагандист», «пособник оккупантов», как меня подавали, — сразу же вцепимся друг другу в горло. Около месяца мы содержались отдельно друг от друга, пересекаясь только на прогулках.

При этом бытовые условия, в которые попал Сергей Торбин вместе с двумя моими сокамерниками, были не особенно комфортными — камера была практически голой, ничего нужного для нормальной жизни. Парни со смехом рассказывали, что даже старались приручить крысу — грызунов там было множество. Словом, условия самые что ни на есть спартанские. Двое наших сокамерников, оказавшихся там, страстно желали поскорее вернуться назад, теперь камера «бээс» казалась им потерянным раем. Но — руководство боялось и ничего менять не хотело.

В итоге на одной из прогулок мы с Торбиным пересеклись. Он мне сказал: «Если тебя спросят, скажи, что я точно бросаться на тебя не буду». Я ответил, что тоже не собираюсь на него бросаться и не против его присутствия в камере, но ничего не решаю. Мы договорились, что никаких претензий друг к другу не имеем, условились вовсе не разговаривать о политике, не дискутировать по больным вопросам современности. Взяли на себя внутренние обязательства.

Через три недели его и двух сокамерников всё же перевели к нам. Руководство тюрьмы за нами пристально наблюдало, не веря, что мы сможем ужиться. Но всё обошлось. Мы не дебатировали на насущные для обоих темы, больше говорили о прошлом, обсуждали исторические темы, историю Украины — вполне нормально общались. Правда, в конце концов, не выдержали и нарушили запрет, самим себе установленный. У нас, как и следовало ожидать, нашлись общие знакомые, и немало — Сергей был на Майдане, я тоже провёл там целых два с половиной месяца. Он бушевал в рядах «Правого сектора», я освещал драматические события, стараясь быть объективным. Оба многое видели, многих знали. Мне он показался в чем-то идеалистом, далеким в своих порывах и представлениях о политике от реальности. На чём мы с ним сошлись — людей, которые вышли на Майдан, требуя изменений, желая лучшей, как они считали, доли для Украины, политики просто «развели как кроликов». Сергей признал, что то, о чём кричали на Майдане, и что происходит в стране сейчас, — это совершенно разные вещи.