Виктория Мочалова - Лытдыбр [Дневники, диалоги, проза]

Зарплату москвичам не платят по несколько месяцев. Впрочем, они на неё и не живут. Все, у кого есть машины, занимаются частным извозом. Прочие продают квартиры и мебель, посредничают, живут на переводы от закордонных родственников (прожиточный минимум в Москве составляет 5300 рублей, то есть 26,5 долларов на человека; средняя зарплата – 2000 рублей плюс-минус). Лишённые всех этих возможностей – в основном пожилые люди, пенсионеры и инвалиды – получают специальный подарок на похороны от столичной префектуры (бывшего Моссовета) в размере 2300 рублей. Столько стоит крепкий гроб с кистями для москвича среднего роста. Прочие – кроме гроба – расходы по собственному захоронению жителю российской столицы предлагается оплатить самостоятельно. Общая стоимость похорон на сегодняшний день составляет в Москве около 5000 рублей на душу населения. Точь-в-точь как прожиточный минимум.

– Нам лучше, – похвастался я, когда бабушка ознакомила меня с этими выкладками. – У нас “Сохнут” берёт на себя все расходы. Но только в первые три года. Они, собственно, и даются репатрианту на то, чтобы заработать на собственные похороны.

Последнюю фразу я, к счастью, договорил про себя.

…Теплоход “Коттон клуб” миновал теснину между Серебряным бором и Строгино, вошёл в шлюз и стал спускаться в направлении Водного стадиона. В рублёвом баре шампанское уже кончилось, в валютном – только начиналось.

– Я, собственно говоря, и не собирался никуда отсюда уезжать, – сказал Олег Борисович Генин с неизбывной печалью в голосе. – Все разъехались, а я так тут и оставался всё время. Но преступность меня очень сильно беспокоит. Сидишь в ресторане, обедаешь, и тут вдруг вламываются с автоматами…

– А ты дома обедай, – посоветовал я. – Впрочем, тоже, наверное, вломятся…

– Мысль, – откликнулся Генин. – Домой пока не вламывались.

…Когда мы высаживались на пристань у Киевского вокзала, над Москвой занималось утро. Меня подобрал заблудившийся рейсовый автобус непонятного маршрута. За двести рублей он согласился отвезти меня на Сретенку. Внутри сидело три-четыре смурных личности. На остановках вошли ещё двое. Куда идёт автобус – никто не спрашивал.

– Вот я, например, еду на работу, – внезапно сказал испитого вида человек в спецовке и красной каске. – Три часа утра, а я еду на работу…

– Четыре, – отозвались от задней двери. – Четыре часа утра.

– Вот и я говорю: куда идёт Россия?! – продолжал человек в каске. – Раньше всё было, а теперь уже ничего нет. И не будет, всё просрали. Будущее своё мы просрали. Я, например, еду на работу. А ты, мусульманин? – он неожиданно повернулся ко мне. – Ты где работаешь? Небось, на бирже… Или в эСПэ?

– Я работаю экономическим редактором газеты “Вести”, – неожиданно чётко и внятно сказал я, глядя прямо в глаза незнакомцу. – Я буду выпускать четыре полосы в неделю про экономику. Сейчас я в отпуске. И вообще я не мусульманин.

Автобус резко затормозил возле Ушей – чугунного истукана Н.К. Крупской на углу Сретенки и Бульварного кольца. В салоне зажёгся свет, и двери открылись. Я вышел.

– А кто же ты, мусульманин? – крикнули мне в спину. Двери лязгнули, и автобус уехал дальше по Сретенке в сторону бывшей Колхозной, ныне Сухаревской площади, увозя вопрос без ответа.

– Я работаю экономическим редактором газеты “Вести”, – повторил я, чувствуя, как ко мне постепенно возвращается чувство реальности. Сретенка спала, в отдалении вяло брызгала на асфальт и шуршала щетиной по мостовой поливальная машина. Фонари не горели, но над деревьями медленно растекался вишневый рассвет. Дул сырой утренний ветер.

– Сейчас я в отпуске, – продолжал я, подойдя к подножью чугунной бабы. – Но послезавтра я вернусь в Иерусалим. И выйду на работу.

Надежда Константиновна молча смотрела прямо перед собой: через улицу, на дверь магазина “Цветы”. Её глаза навыкате были пусты. И я действительно вернулся в Иерусалим и вышел на работу.

Когда я уезжал, я понимал, что Россия может пойти по одному из двух путей развития. Один путь развития – это развал советской власти и построение на её месте какого-то нормального осмысленного государства с нормальной экономикой. В этом случае я уезжаю не навсегда. Другой вариант – возврат, восстановление, реставрация старых советских порядков, колючей проволоки, железного занавеса. И тогда могло бы так случиться, что я долго ещё не попаду в эту страну. Но я был совершенно уверен, что во втором случае хотел бы быть по ту сторону колючей проволоки, а не по эту.

Оптимистический сценарий моего отъезда сбылся. Здесь действительно образовалась нормальная страна с открытыми границами, в которой можно в любой момент уехать и приехать. И логика того дела, которым я занимался последние несколько лет перед своим возвращением – интернет и построение киберпространства, – предопределяла, что место моё – с русским языком, с русскими гуманитарными интересами, место моё – в метрополии, в Москве, а не в Израиле, где русский язык маргинален и носители его маргинальны.

Я не собираюсь жить вечно, поэтому не думаю, что у каких-то из моих действий есть вечные последствия. Я считаю, что живу в мире без границ, где производственная необходимость, или семейная необходимость, или какая-то другая жизненная необходимость может заставить меня поменять место жительства на любой – даже продолжительный – срок.

Нет такого человека, который называется “эмигрантом из Великобритании”. Нет такого человека, который называется “эмигрантом из США”. В свободной стране человек свободен, он встаёт и едет. Он не меняет при этом статуса. Его свобода подразумевает свободу выбора места, где он в эту минуту находится. Существует, наверное, полмиллиона граждан западных стран, которые постоянно живут и работают в Москве. Ни про кого из них мы не говорим “эмигрант”. Мы можем произнести английское слово “экспат”, можем сказать “иностранец”, но мы не говорим “эмигрант”. И даже непонятно про гражданина свободной цивилизованной западной страны: в какой момент, по какой причине мы бы начали называть его “эмигрантом”? Если же мы возьмем любую тоталитарную страну, будь то Иран, Ирак, Северная Корея, Белоруссия, то уроженец этой страны, находящийся в другом месте, находится в эмиграции. Почему? Потому что это тоталитарная страна, которая для своих граждан является концлагерем, которая обнесена колючей проволокой, и пересечение этой колючей проволоки означает для человека переход в другой статус. Этого нет в цивилизованных странах.

Эта страна – часть меня, необходимая часть меня, без которой я не мыслю своего существования. Это та часть моей жизни, которая занимает значительную часть моих мыслей, и я – часть этой страны. Такое ощущение сопричастности у меня возникает с этой страной и не возникает с огромным количеством других стран, более счастливых, благополучных, богатых, сытых, и таких стран, в которых я предпочёл бы вести бизнес. Но моё место – здесь.