Феликс Медведев - После России

У древних китайцев, как вам известно, отсчет велся с конца. Вот родился человек, а ему уже сто лет, я думаю, что эта система была бы очень применима для женщин. Комплексом старости страдают все, одни в большей, другие в меньшей степени, даже хлебниковскую Венеру не обошла эта участь.

И только природе совершенно плевать на возраст. Я смотрю на глицинию за моим окном, красные и белые озалии и думаю, что нет ничего правильнее, как воскреснуть весной…

…Да, довольно оригинально, импрессионистично, подумал я, положив трубку. В рифму, красиво, изящно.

И все-таки мне хотелось иного. У Елены Щаповой (Лимоновой, Збарской. де Карли) удивительная биография. Самая земная и неземная. Своя, щаповская…

Однажды в Нью-Йорке у Романа, в ресторане «Русский чай», отсидев пару часов и погрустив под щемящие русские мелодии, я собирался уже уходить, как вдруг в дверях появилась она, Елена. Я узнал ее мгновенно. Ее нельзя не узнать.

— Это я, Елена, — хохоча сказала она. — а это ты. Феликс, давай продолжим разговор. Я остановилась в отеле «Палас», жду тебя в двенадцать.

Елена была в ударе, говорила без умолку: о себе, о бедных своих родителях, уже много лет ждущих доченьку в Москву, о своих книгах, стихах, о своей долимоновской и посленьюйоркской жизни. Ограничусь одним эпизодом. Остальное до следующего раза:

— То было замечательное время, взлет и расцвет Надежды… Люди были молоды и веселы. Не все. но многие. В литературе был невиданный расцвет. Шестидесятые годы… У меня много друзей, и я с ними счастлива. Один из них — посол Венесуэлы в Москве Бурелли. Очаровательный человек, сам поэт. Он знал, к примеру, наизусть всего «Евгения Онегина». Думаю, что не каждый русский помнит стихи Пушкина. Он прекрасно говорил по-русски. Правда, чувствовался небольшой дефект: коммунист, он сидел в тюрьме, и ему отрезали кончик языка. Мы, молодые поэты, художники, его очень любили. Он пригревал, кормил и поил нас. У него бывал не только андерграунд, все у него бывали.

Прошло время. Три года тому назад я приехала в Венесуэлу и встретилась с его сыном. Помню его еще по России маленьким мальчиком. Я была на корабле, мне сказали, что сын Бурелли ожидает меня. Я увидела лысого толстого человека. У меня вырвалось: «Боже мой, неужели это ты, божественный, очаровательный мальчик?!» Мы сидели за столом, и он рассказывал о себе, о Венесуэле, о Москве. «Знаешь, — сказал он, — из всех друзей отца ты единственная, кто нам писал и давал о себе знать. Отец любил всех одинаково, но после того, что с ним случилось, все исчезли, никто не написал ни одного письма». Я тоже не знала, что же случилось с Бурелли. И сын рассказал мне невероятную историю. Произошло это после моего выезда из Москвы. Бурелли по каким-то делам выехал из России. А когда должен был вернуться, ему отказали в визе, Советские власти дали его жене и маленькому сынишке двадцать четыре часа на сборы. И никаких поблажек. С собой разрешили взять только ручную кладь. В посольской квартире остались картины, мебель, ценные и просто драгоценные вещи. В телефонном разговоре с каким-то официальным лицом в МИДе Бурелли спросил: «Но как же мои личные вещи?» Ему ответили: «Не беспокойтесь, мы вам все пришлем». Через несколько месяцев отец получил огромные ящики. Когда их раскрыли, в них оказались пустые бутылки из-под вина, шампанского, коньяка, водки. Вот такая вендетта. Это была месть ему за общение с нами. Со мной. С поэзией. Пусть об этом узнают у вас…

После этой жуткой истории мне ни о чем не хотелось говорить. И я, выпив еще вина, замолчал, уткнувшись носом в тарелку с какой-то экзотической китайской едой. Мне было очень жаль этого венесуэльского дипломата, доброго, щедрого и скромного человека. Я и раньше слышал о нем, о шумных пирушках на улице Ермоловой. Но я ничего не знал об этом шекспировском акте его московской драмы.

Елену вынудили покинуть Россию из-за дружбы с Бурелли. В то время постоянные посещения иностранного посольства даром не проходили. В один прекрасный день ее вместе с мужем Эдуардом Лимоновым вызвали в КГБ и поставили условие: или они будут давать информацию, или им следует уехать. Начались обыски, подслушивания. Последовал еще вызов: «Вы не советские люди, в Советском Союзе вам делать нечего».

Визу оформили сказочно быстро. По случаю их отъезда Бурелли собрал друзей…

— Ты знаешь. — задумчиво произнесла Елена, — в памяти будто это было вчера: мое дачное детство в Томилино, куда я почему-то не очень любила приезжать из шумной Москвы. «Пройдут годы, — говорил мне тогда отец, — и ты будешь вспоминать не Москву, а эту дачу, этот маленький клочок земли». Как странно-пророческими оказались его слова. Прошли годы, я уехала на Запад, объездила весь мир. Но в моих снах постоянно присутствует эта маленькая дача в Томилино: лес, поле, синий простор, бабки-крестьянки. В общем, родная земля…

Август 1990 г.

Перечитал рукопись перед самой сдачей в набор. Вот-вот ее увезут в типографию, и книга уже будет принадлежать читателю. И перед ним-то мне хотелось бы кое в чем объясниться. Я не ставил перед собой цель, чтобы книга пришлась по душе всякому, кто ее прочитает. Это, наверное, и невозможно. Но я совершенно уверен в том, что каждый читатель найдет в ней интересных для себя собеседников. Мои герои очень разные. Я даже предчувствую раздражение некоторых читателей, которые, скажем, не поймут, как это я одновременно открывал двери дома Великого князя Владимира Кирилловича в Париже и яростной антимонархистки Нины Берберовой в Принстоне под Нью-Йорком. Или. скажем, по многу раз общался с Владимиром Максимовым и Андреем Синявским, стоящими, как считают, на разных общественно-политических позициях.

Предполагаю, что суждения Эдуарда Кузнецова о сионизме, о еврейском вопросе в СССР и в мире, о том, что жить в мире можно, только готовясь к войне, его яростная защита действий израильских властей на оккупированных территориях даст читателям пищу для размышлений. Если бы я купировал, да еще с оглядкой, с оговорками, размышления этого человека, ставшего жертвой хрущевско-брежневско-сусловской идеологии, отсидевшего много лет в мордовских лагерях, человека, к которому с уважением относился академик А. Сахаров, то его образ, его «психологическое нутро» были бы далеко не полными. Да и нельзя, как это было раньше, открещиваться от «больных» вопросов нашего времени, делая вид, что их не существует. Э. Кузнецов остался в моем представлении человеком, неоднобоко смотрящим на мир и откровенно размышляющим о вещах, его волнующих.

Другое дело — читателю пробовать это острое блюдо, и пусть он справляется с ним, как может и хочет. Кстати, разобраться в жизненной судьбе и «практическом» философствовании бывшего узника помогает, как мне кажется, и ответ Елены Боннэр на мое интервью с Кузнецовым, опубликованный в «Мегаполис-экспрессе».