Феликс Медведев - После России

Знаете, здесь, на Западе, когда сын заявляет родителям, что он хочет быть художником или поэтом, ему говорят: это не профессия. И я сегодня скажу: нет, не профессия. Это служение! Деньги могут свалиться на тебя чудом. Но скорее всего их не будет. Живопись, искусство — это та область, где ты одинок, ибо художник должен быть свободным. Я бы даже сказал так: ты не должен быть обеспеченным, ты не должен иметь завтрашнего дня. Вот тогда-то и проверяется настоящий талант. И вывезет ли он тебя? Еще раз повторю: общество не должно кормить художника, в очередь к кормушке обязательно встанут не самые талантливые, а самые ловкие.

Вспоминаю такой случай. Когда я вступил в Союз, мне предложили поехать на творческую дачу на четыре месяца, и совершенно бесплатно. В то время я голодал и холодал, но нашел в себе силы отказаться. Я не хотел быть должником этой организации, не хотел ничего брать взаймы. Единственный раз я изменил себе. Для того, чтобы вступить в Союз. Мне навязали заказ от Союза художников, и я заработал на этом тысячу двести рублей.

— Вы ощущали творческую несвободу в Советском Союзе, а чувствуете ли себя свободным здесь?

— Отвечу. Вы знаете, что меня поначалу, быть может, больше всего здесь потрясло? То, что до меня никому нет дела. Хотите одну историю? Мой отец, рядовой член партии, очень верил во все коммунистические идеи, он был замечательным, чистым человеком. За свой партбилет жизнь бы отдал. Так вот, приходит к нему однажды милиционер и спрашивает: «Где работает ваш сын?» — «А что, мой сын ларек обокрал?» — «Нет, не обокрал, — говорит милиционер, — но у нас все работают». — «Так мой сын, — объясняет отец, — работает с утра до вечера» — «Но ведь он должен на что-то жить», — не отступает настырный страж порядка. «А я его кормлю», — не сдается отец. Такой между ними вышел разговор.

А однажды Евгений Евтушенко приехал ко мне с двумя друзьями, знакомит отца: «Николай Иванович, это члены ЦК Итальянской компартии». Мой папа привык видеть членов ЦК только на гигантских фотографиях, как богов, а тут вошли два скромных человека, один смущенно достал из кармана бутылку водки. Я принес из кухни селедку, мы разлили водку, выпили. Показалось мало, и навеселе мы двинулись уже в ресторан. Возвращаюсь домой, а отец говорит: «Слушай, сынок, ты знаешь, где я был? В КГБ! Только вы захлопнули дверь, звонок. Кто был у вас, Николай Иванович? Не знаю, говорю, друг моего сына Евтушенко привел двух членов ЦК. А что, это не члены ЦК? Да нет, говорят, члены, члены. А часто такие к вам ходят? Да, частенько бывают, отвечаю. А те: но ведь здесь Тушино, военные заводы. Отец возразил: так что же теперь моему сыну делать, если вы тут военных заводов понастроили?»

Вот семейная, так сказать, история. Этим людям из КГБ, конечно, было все известно, но им было важно пугать и пугать. Потому что, пока запуганы люди, у КГБ есть власть.

Мне было очевидно, что я в Союзе — тело чужеродное, подлежащее обязательному уничтожению. Поэтому меня не удивляло, что меня не приглашали на выставки, и не должны были выставлять. Скорее удивляло, что я еще жив. Мое существование было вне этой системы. Вот почему, когда Оскар Рабин вышел на бульдозерную выставку с какими-то требованиями, я на нее не пошел, хотя приглашался. Почему не пошел? Да потому что чего я могу у них требовать? Я всегда считал, что прийти к ним — это все равно что прийти в компанию мелких карманников. Это выглядело бы как просьба: «Ребята, купите у меня картину!» У меня с ними были просто разные дороги. Конечно, я понимал, что именно те, кто «чистят карманы», как раз и заведуют выставочными залами. А раз так, значит они выставляют таких же карманников. Трагизм ситуации был в том, что рано или поздно они должны были меня ухлопать, я для них — элемент чуждый, разрушающий их систему.

— Чем же вы ее разрушали?

— А фактом своего неприсутствия. Ведь, глядя на Олега Целкова, можно научиться нигде не работать, но жить и есть. Выходит, лозунг «кто не работает, тот не ест» не срабатывает. Значит, найдутся последователи… Концепция, конечно, примитивная, но понятная. На самом деле система и человек в ней гораздо сложнее, чем этот лозунг. Ведь многие не работали, но ели. Но они были преданы системе.

— Как вы реагируете на то, что у нас стало модой продавать картины на аукционах? Многие считают, что национальное достояние нельзя разменивать ни на какие самые престижные аукционы.

— Начну с того, что цены, которые фигурировали на московском аукционе «Сотбис», не снились ни парижским, ни нью-йоркским художникам. Авторы, чьи работы я видел в каталоге, говорю это с полной ответственностью, таких цен не заслужили, за исключением, может быть, двух-трех имен. Думаю, что московский «Сотбис» — это политическая игра, и финансировалась она Советским Союзом. Есть еще одно предположение: это был рекламный трюк самих организаторов аукциона.

О вывозе картин я думаю давно. Русская культура многое уже потеряла. В том числе и в живописи. Картины — не деньги, они более чем деньги. Скажем, рукописи Пушкина, стихи его — они опубликованы, они есть в книгах. Сами же оригиналы, рукописи, как мощи святых, должны храниться в храме. Уход картин, их вывоз из страны — то же самое, что разрушение русских святынь.

Не думайте, что на Западе все держатся за свои святыни. Франция потеряла всех импрессионистов. Испания — Пикассо. Но тут дело в морали: Запад и не заявлял, что собирается хранить сотворенное мастерами. У нас же кричали на всех перекрестках, во всех докладах: не дадим, не отдадим, сохраним, преумножим! А под шумок разбазаривали народное достояние. Святыни пошли с молотка…

У меня есть одно предчувствие: в ближайшие двадцать лет в России появится художник, который переплюнет всех нас и станет гордостью русского искусства. И еще думается мне, что в ближайшие четверть века в России появятся новые Щукины, которые скупят все вывезенное и вернут родине. Почему-то я в этом совершенно уверен…

— Неплохо, если бы такой Щукин появился скорее…

— Сегодня это невозможно. России сегодня нет, но есть больное общество. И везти картины в это общество — все равно что отправлять их в морг. Конечно, помалу обстановка меняется, что. безусловно, меня радует. Но представьте себе: в тюрьме отменены наказания железными прутьями и заменены ремнями. В общем, необходимо время…

— Хотели бы вы организовать в Москве выставку своих картин?

— Нет. Быть знаменитым некрасиво. Поверьте, это не поза. И если вдруг я буду знаменитым в Москве, к моему изумлению, то меня пугает перспектива появления в Москве. Я люблю тихонько пройти по улице, зайти в кафе, сесть за столик, посмотреть по сторонам, никого не ждать, никого не слышать, в том числе и какие-то возможные комплименты…