Феликс Медведев - После России

Сейчас не время настоящих выставок, ибо выставка для сенсации мне не нужна. Мне не нужна такая выставка, на которую ломятся, как ломились на выставку Михаила Шемякина, когда рядом был, кажется, вернисаж шедевров из музея Бобур в Париже и выставка гениального итальянского художника Моранди. Но там почти никого не было. Я бы залез на стол и заорал: «Вон из этого зала, если рядом выставка Моранди. Вам не нужна живопись. Вы же оскорбляете меня, оказывается, вам совершенно плевать на искусство. Вы пришли просто поглазеть на человека, который прославился на Западе». Вот бы что я хотел сказать тем. кто пришел бы на мою выставку… Но, если честно, хотелось бы выставиться в Москве, но так, чтобы все прошло тихо, без ажиотажа и чтобы выставка была интересна прежде всего художникам, а не случайным зевакам. Я не хочу циркового номера…

— Покупают ли ваши картины музеи Франции?

— Нет. Скажу так: я работаю с Эдуардом Нахамки-ным, который, как известно, имеет свои картинные галереи в Америке. Он и занимается продажей моих работ. Он говорил мне. что несколько музеев купили мои работы, в том числе японский музей, но я этим не очень интересуюсь. Мне почти безразлично, купил ли меня музей или частное лицо, ибо здесь, на Западе, многие частные коллекции сродни государственным музеям. Да честно говоря, не думаю, что я здесь такая знаменитость, чтобы меня знали в музеях.

— Вы много лет живете в Париже, вошли в местную художественную среду. Что такое сегодня искусство Франции?

— Давайте шире. Сегодня нет искусства Франции, ибо искусство Франции — это искусство всего мира, гигантский проходной двор. Здесь можно увидеть картины из Японии, Латинской Америки, США. здесь семьсот галерей. Это пир искусства, пир живописи. И я это очень остро и радостно чувствую. Но, к моему сожалению, хочу добавить, что в таком своем ощущении я почти одинок: никто из моих русских друзей со мной не согласится в этой оценке. Они глухи к этому пиру, они не слышат и не видят его. Приезжающие сюда производят впечатление людей, попавших на лазурный берег под палящее солнце, но продолжающих кутаться в меховую доху, приговаривая: плевал я на это солнце, на всю эту красоту!

— Как вы считаете, почему на выставки Ильи Глазунова собираются тысячи и тысячи зрителей?

— Отвечу. Глазунов в своих картинах несет нечто абсолютно необходимое русскому человеку сегодня. Что именно? Объяснить трудно, может быть, даже невозможно. Но для меня очевидно, что есть в его творчестве некое свойство, которое привлекает к нему именно русскую публику. И свойство это совсем не шуточное. То есть я как бы в скобках замечу, что фигура Глазунова все время меня интригует и заставляет размышлять о русском искусстве. Хотя я должен сказать, что у Глазунова много, даже очень много слабых мест и как у художника, и как у человека. Но есть что-то такое, отчего дрожит, волнуется наша русская душа.

— Если бы вы не уехали из России, что бы с вами стало?

— Я сейчас уже отчетливо понимаю: останься я — давно бы погиб. Да, да, скорее всего. Дело в том, что есть у меня слабость, пристрастие, вполне вроде бы нормальное, не переходящее границ, — пристрастие к алкоголю. Так вот, думается мне, что слабость эта превратила бы меня сегодня в то, во что превратила она совершенно замечательного, удивительного, любимого мной художника Диму Краснопевцева. Кем бы я был, откажись уехать, — я был бы не Зверевым, а Димой Краснопевцевым… Вот вам и хорошая концовка для нашего интервью.

Целков не возвращен до сих пор. Как политический беженец, он проживает в Париже и выставляется, продается. Его имя давно уже стало символом неповторимого русского авангарда. Итальянское издательство «Фаб-бри» выпустило цветную монографию-гигант, посвященную Пулкову. Сотни работ. Книга вышла в серии «Выдающиеся мастера XX века». Лишь немногие художники удостаивались чести быть изданными в этой серии.

Остается добавить, что Иосиф Бродский считает Олега Пулкова самым замечательным художником послевоенного времени. Ноябрь 1989 г.

Поначалу было все официально: пришел, встретила секретарша, проводила в кабинет, «Здрасьте» — «Здрасьте», строгий, даже суровый взгляд (подумал, что его, наверное, боятся дети), нет, не напускное, потом мне говорили, что он всегда такой, жизнь позади нелегкая, да и видно, что человек непраздный, занят делом, времени лишнего у него нет. Посмотрел по сторонам; глаза остановились на зелененьких переплетах посевского шеститомника и на огромной монографии Михаила Шемякина — его картины висели на стене. Где оказались, там и сели, я положил на краешек стола магнитофон, а Владимир Максимов. не дожидаясь первого вопроса, начал говорить — приглушенно, вроде бы нервно, но четко и уверенно.

Мы говорили не только и, пожалуй, не столько о литературе, сколько о политике, хотя на мой вопрос, что в нем сегодня глубже сидит: писательство или политика, ответил не задумываясь: «Я писатель». Разногласия с Виктором Некрасовым считает чисто редакционными: иногда примирительные тенденции заместителя главного редактора казались главному редактору разновидностью оппортунизма. Говорить над могилой Виктора Платоновича родственники попросили именно его, Максимова. Гордится тем, что в редколлегии «Континента» были и есть лучшие умы: Сахаров, Бродский, Буковский, Аксенов. Джилас, Ионеско, Конквест, Неизвестный, Коржавин… Кстати, добавил — 63 номер, «апрельский», планируют составить Игорь Виноградов и Сергей Каледин. Отверг мою параллель его судьбы и дела с Герценом: «Я не хочу никаких революций, нигде». Считает, что на Востоке нет политических структур, способных выдвинуть настоящего лидера. — Он не видит адекватных самому процессу фигур ни в Кренце, ни в Младенове, ни в Ярузельском. Рассказывал о встречах с Андреотти, Колем, Бегином. Его мнение о Горбачеве: «Иностранная политика в высшей степени эффективна, внутренняя — краховая. Хорошо бы видеть в Горбачеве дальновидного стратега, но пока он часто идет за событиями».

— А можно посидеть в кресле редактора великого «Континента»?

Первая улыбка на лице моего собеседника:

— Посидите, но только штаб-квартиру я перевел в Бельгию. Это жилище у нас как бы временное, хочу, чтобы дочери доучились в парижской школе, а основной дом у нас в Брюсселе. Года через три-четыре переберусь туда. Там есть сад, там тихо, много места. Там я могу принимать своих друзей.

«Старую ложь на новую?! Ярлыков не боюсь. Мне дороги и Булат Окуджава, и Василин Белов. Все мы — жертвы социального соблазна».