Феликс Медведев - После России

— Я против того, чтобы ревизировать нашу собственную историю, чтобы новая ложь заменяла старую. Я против того, что люди, которые еще вчера говорили одно, теперь говорят другое, ни в чем не раскаиваясь. Не могу со всем этим согласиться. Мне скоро шестьдесят лет, мне не много осталось в этой жизни, чтобы я чему-то аплодировал. И пусть наклеивают какие угодно ярлыки, извлекая мои стишки о Сталине сорокалетней давности, как это сделал «Огонек», это прием дешевый. В те годы такие же стихи писали и Твардовский, и Яшин, и многие, многие другие. Я не боюсь ярлыков, уже давно поборол в себе страх перед интеллектуальным террором, изжил его из себя. И я буду говорить то, что думаю.

«Там, на крайней точке поиска, где правда жестоко предельна, где борьба приводит на край гибели, где абстрактный выбор становится абсурдом, а решает импульс живой души, — там, на краю, стоит сегодня Владимир Максимов». Лев Аннинский.

— Когда мне предлагают присоединиться то к одному лагерю, то к другому, будь то баклановское «Знамя», яковлевские «Московские новости» или лагерь славянофилов, — я не хочу присоединяться ни к кому. Я присоединяюсь только к отдельным людям. Для меня качество того, что делает человек, выше идеологии, которую он исповедует. С одной стороны, мне близок и дорог, пред-положим, Булат Окуджава, но мне также близок и дорог, чтобы он там ни говорил, Василий Белов, потому что «Привычное дело», я утверждаю, — это классика русской литературы. Я могу с ним спорить, могу полемизировать, он слишком эмоционально воспринимает трагедию нашей деревни. Но пусть и Белов, и Распутин, и Астафьев посмотрят дальше: а что делало наше крестьянство в семнадцатом-восемнадцатом годах? Прочтите «Окаянные дни» Бунина! Вот я и говорю, что когда вы спуститесь в самое начало, дойдете до самой сути, то вы понимаете, что при всей чудовищности этого вывода виноватых-то не было. Каждый из нас в этом участвовал. И большевики виноваты, и Сталин виноват, и Ленин виноват. Он тоже был жертвой социального соблазна. Того, что преследует мир на всем протяжении его существования. Откуда родились утопии? Ранний Ленин? Поздний Маркс? Почитайте Платона, Кампанеллу, Томаса Мора! Там изложена вся программа того, что утопическое общество может стоять только на репрессивной системе, там все определено, кого надо сажать, кого убивать, как заставлять работать. И этот соблазн мне как христианину с религиозной точки зрения понятен. Соблазн этот еще с искушения Христа в пустыне. Соблазн равенством, братством, чудом всеобщего благоденствия. В конечном счете прикосновение к этому соблазну всегда оборачивается трагедией. Заметьте, когда человек выбирал в истории свободу, он обязательно имел хлеб. Когда он выбирал хлеб, он терял и хлеб и свободу. Вот почему мне кажется, что нынче всеобщее признание того, что все мы жертвы вне зависимости ни от чего, ни от кого, может стать оздоровляющим в нашей глубокой болезни.

Я никого не сужу, ни Бухарина, ни Тухачевского, ни Пятакова, ни Постышева, да и не мне судить (повторяю, я христианин), но я не хочу, чтобы мне и обществу навязывали их в качестве героев.

Ленин, будучи уверенным в своей правоте, ничего не скрывал, и все его приказы, указания, записки опубликованы в Собрании сочинений. Их надо читать, а не извлекать из Ленина то, что годится для текущей пропаганды.

Я не могу доверять Александру Борщаговскому, который, заявляя о моральном обновлении, ничего не говорит о том, что он был председателем при исключении меня из Союза писателей.

Когда Анатолий Рыбаков заявляет, что он никогда не участвовал в травле своих коллег, он лжет: он участвовал в травле Владимира Войновича. Да еще под предлогом того, что ему не нравится роман. Но тогда — волей-неволей придется согласиться и с Владимиром Солоухиным, когда он говорил, что ему не нравится роман Пастернака. Хотя я с Солоухиным никак согласиться не могу. Он, я считаю, обязан покаяться.

В конечном счете получается так: то, что я говорил, предположим, пятнадцать лет назад, сейчас говорят с трибун партийных съездов. То, что я говорил пять лет назад, начинают говорить люди, которые тогда меня ругали. Вот пример: в беседе с редактором «Обсерватор» Жаном Даниэлем Юрий Афанасьев, ректор Историкоархивного института, заявил, что недавно он был на конференции «ваших реакционеров». Жан Даниэль спросил, о ком идет речь? Среди прочих он назвал и меня.

Значит, я для него реакционер?! Когда меня отовсюду выгоняли, он, Афанасьев, делал карьеру.

Еще пример: на обсуждении фильма о Троцком он говорил правильные вещи о том, что Ленин, Сталин, Троцкий — это люди одной политической культуры. Ни один, так другой был бы на троне. То есть он призывает идти назад, возвращаться к причинам, а не к следствиям. Так, Ю. Афанасьев заговорил тем языком, которым я говорил уже двадцать лет. Как у нас в России — всё с раската! Зачем же мы все время ставим памятники и сносим. Подождем немного — и снова ставим.

«Шпрингер и «Континент». «Путь кровав, но цель — благая». Антирусским?! Никогда! С оружием не отступают, а наступают».

— Середина восьмидесятых — это были очень критические для стабильности на Западе годы. Принципиальные антикоммунисты считали, что они — на краю пропасти. Обстановка была такая, что Запад психологически удалось обезоружить. Брежневская пропаганда сыграла здесь свою роль. И тогда они активизировались. Я приехал сюда со своими довольно резкими заявлениями по поводу того, что происходит в России. Шпрингеру мои заявления, видимо, пришлись по сердцу. Сам я его не искал. Меня нашел, сейчас он у нас-член редколлегии, Карл Густав Штрем, корреспондент «Ди вельт» по Восточной Европе и Советскому Союзу. И сказал, что Шпрингер хочет прислать за мной самолет, хочет встретиться. Перед поездкой к Шпрингеру я встретился с Генрихом Бёллем, и он мне наговорил либеральной чепухи, которая дурно пахнет еще со времен Сталина. Да, конечно, но зато какая цель! Это говорил и Бернард Шоу, это говорил и Эйнштейн. Да, путь сложен, кровав, но цель — благая. Я сказал: нет, никакая цель не стоит крови. С Бёллем мы не сошлись, хотя говорил он тогда очень жарко и очень долго. Я высоко ценю его как писателя, но тогдашние его речи принять не мог.

Я хорошо знал, чем эти речи кончаются.

И когда после встречи со Шпрингером стало известно, что у меня будет журнал, вся леволиберальная часть Запада выступила против. Ну когда в истории было такое, чтобы крупнейшие газеты от «Вашингтон пост» до «Монд» писали об эмигрантских проблемах?! А ведь Шпрннгером-то детей пугали. Шпрингером, Штраусом… И вдруг Штраус становится лучшим другом Советского Союза. А меня за этого Штрауса!.. Потом я стал врагом Штрауса, потому, что я заявил, что такой оппортунизм принять не могу. Как думаю, так и буду думать. На меня рассердились. Я встречался с Солженицыным, он тоже поначалу принял участие в журнале, дал, кстати, и название ему «Континент». Хотя предложения были разные.