Феликс Медведев - После России

Под книгами Пайпса или Янова подписались бы Розенберг и Геббельс. На Западе даже о последнем племени в Африке нельзя сказать, что они — рабы, о русских сказать можно. И мы. русские, спешим, кстати к нашей чести, сказать об этом первыми. Умеем мы о себе говорить горькие вещи. В моде хлесткие парадоксы наших классиков: «Черт меня дернул с умом и талантом родиться в России». «Нет ничего страшнее бунта, чем русский». А я хочу спросить, господа, назовите мне какой-нибудь бунт, который был бы осмысленным и не безобразным. Бунт есть бунт, и то, что здесь, во Франции, творилось во времена революции, не идет ни в какое сравнение с 1917 годом. Не надо красивых слов. Приводят пассажи Кюстина, но никто не знает, что спустя десять лет он же написал абсолютно «наоборотную» книгу. Марк Твен написал о Франции книгу пострашнее кюстиновской: Франция вообще не страна, французы не народ. Но почему-то французы все-таки не мерят свою историю по Марку Твену. Почему же мы должны под Кюстина мерить?! У нас своя история, мы народ молодой. Когда на Западе сложилась цивилизация, мы только грамоту получили. Да и потом, мы не просто народ — мы Америка византийского типа. На наших просторах переваривались массы, национальности, культуры, религии. Наши классики все, можно сказать, инородцы. В русском паспорте стояло не русский, а российский подданный.

Но доля правды в том, что говорят радетели «русскости», и серьезная доля, конечно, есть. Что же это такое нынче, русская деревня. «Волжская правда», партийная газета, пишет о том, что в трех часах езды от Москвы, в деревне, в колхозе, нет не только водопровода, нет колодцев. Вырыли жители три ямы, в одной моют машины, в другой — поят скот и стирают белье, в третьей — моются. Это что такое? Это конец XX века. До чего же доведена страна, до чего доведен именно русский народ?! Народ талантливый, у которого есть кому памятники ставить, от Владимира Соловьева до Варлама Шаламова.

Правда, со Столыпиным, который сейчас «на слуху в России», я бы не спешил. Это только кажется, что он панацея от всех бед. Возможно, осуществление его реформ привело бы к стабильности государства, возможно. Но отруба — это еще не самый главный выход. Вспоминаю свою беседу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он был у меня здесь, в Париже. Он мне сказал, что сейчас самое важное — это закон о земле. Вот примут его. и тогда все пойдет на лад. Я возразил: в Польше не было коллективизации, там земля принадлежит крестьянам, почему же ситуация та же самая? Значит, не выход, значит, все в комплексе должно решаться. Принимаю я это или не принимаю, но я должен вам сказать, самодержавие оторвалось от народа, не знало его нужд, отстало от исторического процесса. Николай II оказался неадекватен тому процессу, который начался в России. К сожалению, он был маленьким человеком, между прочим, хорошим человеком, глубоко порядочным. Как он вел себя в заключении, как умирал. Но в большой политике это был маленький рядовой человек. Он не соответствовал месту, которое, говоря по-современному, занимал. К этому выводу в конце концов и пришел в своем «Красном колесе» Солженицын. Да и исторические документы многое подтверждают. О чем он пишет в своем дневнике, имея под рукой государство с такой взрывной ситуацией? Что поел, что сказал этому, другому… Трагедия! И я не думаю, что столыпинские реформы были бы панацеей от всех бед. В конечном счете министр земледелия Российской империи А. В. Кривошеин продолжал их проводить. Здесь другое, здесь сошлись многие обстоятельства, причины, мотивы того, что произошло в России.

«Чиновники в рясах должны уйти»

— Процесс возвращения храмов — справедливый процесс. Но иерархи неадекватны тому, что церкви разрешает сегодня государство. Они отстают от событий. О чем они говорят даже на международных конференциях? О том, как тяжело жилось церкви до революции и как она расцвела после. Ну кто в это поверит? Это противоречит всем элементарным фактам. Для меня такие чиновники в рясе — из времен застоя. И они должны уйти. В церковь должна прийти новая генерация. Нынешние же стараются забегать вперед хозяина, и это очень огорчает. Правда, к сожалению, полное подчинение государству — давний грех русской иерархии, начиная с Петра. Не при Советской власти это началось, а с образования Синода при Петре. Сколько же у нас застарелых недугов?! К примеру, и до революции тайну исповеди нарушали.

Грех тащится за нами, за семьдесят лет он приобрел уже гипертрофированный характер. И пока не произойдет в нашей православной иерархии смены генерации и психологии, дела не будет, откройте хоть двести тысяч церквей. Не знаю вот, как сейчас, но и до самого последнего времени в церквах запрещались проповеди. А что же это за служба церковная без проповеди?!

«Пожить бы еще Андрею Тарковскому лет двадцать!»

— В России Андрея Тарковского я знал, как говорится, шапочно. Когда он решил остаться на Западе, он обратился ко мне за советом. Я приехал к нему в Рим и долго отговаривал его от этого поступка. Я говорил: «Смотрите, Андрей, по отношению к вам начнется другой счет, вы будете уже эмигрантом. А это другое отношение, другой круг знакомств, другие друзья». Но он отвечал одно: «Я решил!» Тогда я попросил молодежную католическую организацию, в которой он был популярен, устроить пресс-конференцию.

Выступали Ростропович, Любимов, Антониони… С тех пор мы подружились, я к нему очень привязался. А вскоре он заболел, и мы виделись или в больнице, или дома. Андрей был человек удивительный. Я скептически отношусь к нашим деятелям театра. Чехов в свое время говорил, что наши актеры отстали от общества по крайней мере на семьдесят лет. Конечно, не все, но в основной массе. Тарковский был явлением исключительным. Он мыслитель, много думавший, много знавший, много понимавший. С ним было интересно говорить, интересно слушать. Мы в «Континенте» печатали его записи — вдова передала; они свидетельствуют, что это был режиссер-мыслитель. Фильмы его не так просты, в них сразу не проникнешь. Я, к примеру, высоко ценя художественные достоинства картины «Андрей Рублев», считаю тенденциозным истолкование в нем русской истории. Все было в русской истории, но и в любой истории было все. И стоило ли педалировать тем, что это могло быть только у русских.

Любая история построена на крови. Я видел все последующие фильмы Тарковского, он показывал их мне, едва склеив, и они меня всегда потрясали. Как мистически умел он проникать в жизненную ткань, как вызывал в душе процессы, дремавшие до сих пор. Все мечтал о Гофманиаде, об экранизации «Идиота». Как много было замыслов, в его лице мы потеряли что-то очень большое. Лет двадцать бы еще пожить ему на свете, ну хотя бы десять…