Феликс Медведев - После России

Интервью в «Книжном обозрении» весьма забавно. Диалог лакейской угодливости (Феликс Медведев) с агрессивной хвастливостью Ноздрева и Хлестакова (Владимир Максимов).

Ф. Медведев: «Отверг мою параллель его судьбы и дела с Герценом» (во как! — А. Р.) «Я не хочу никаких революций, нигде…» Рассказывал о встречах с Андреотти, Колем, Бегином. А можно посидеть в кресле редактора великого «Континента»?»

В. Максимов: «Вспоминаю свою беседу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, он был у меня здесь, в Париже… Я встречался с Солженицыным… Меня нашел Карл Густав Штром: «Шпрингер хочет прислать за вами самолет, хочет встретиться…» То, что я говорил, предположим, пятнадцать лет назад, сейчас говорят с трибуны партийных съездов… Я никого не сужу… Ю. Афанасьев говорил тем языком, которым я говорю уже двадцать лет… Последняя пьеса Шатрова уже никому не нужна… Я никого не сужу, не называю никаких фамилий… Анатолий Иванов… прежде всего плохой писатель… Я встретился с Генрихом Бёллем, и он мне наговорил либеральной чепухи… Я никого не сужу… Владимир Корнилов плохо знает биографию Томского… Солоухин, я считаю, обязан покаяться…» О себе: «Категории оценок такие: или ты третий Пастернак или пятый Толстой, или четвертый Достоевский, вто рой Солженицын. Ничего серьезного о себе я не читал…»

Теперь прочитал наконец в «Книжном обозрении»: Герцен! Только тот был из какого-то Лондона, а этот из Парижа! Понятно?!

В интервью газете «Московские новости» (1988. № 29) под названием «С прошлым надо расставаться достойно» я говорил: «Часто слышу: надо разоблачать, пригвождать к позорному столбу, судить. Кого?.. Месть и ненависть — неплодотворные чувства. У кого есть смелость, пусть покается публично, у кого ее не хватает, пусть сделает это в душе».

Повторял это и повторяю неоднократно. И никому никогда ничего не напоминал. Через полгода мне исполнится восемьдесят лет. я прожил долгую и сложную жизнь, повидал всякое, знаю, под каким чудовищным прессом мы жили, и никого не осуждаю.

А Максимов напоминает и осуждает, учит и наставляет других. Про себя же пишет так:

«Я против того, чтобы люди, которые еще вчера говорили одно, теперь говорили другое, ни в чем не раскаиваясь».

Что ж, посмотрим. КТО сейчас говорит одно, а раньше говорил другое.

Все мы помним 7–8 марта 1963 года, встречу руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, вернее, не встречу, а погром, который учинил Никита Сергеевич и в котором сам потом раскаивался, Как же реагировал на этот погром В. Максимов, в то время автор руководимого В. Кочетовым реакционного журнала «Октябрь»?

Открываем седьмой номер упомянутого журнала. На первых страницах отклики писателей на погром под названием «Слово о партии», среди них, естественно, и В. Максимов с большой статьей «Эстафета века».

Заранее извиняюсь перед читателями за длинную цитату, но прошу терпеливо дочитать до конца. Итак, читаем:

«С самого начала нашего столетия передовой отряд рабочего класса России начал величайшую из битв человечества — битву за переустройство мира… И с первых же своих шагов огромное внимание партия уделяет становлению социалистической литературы… Только в условиях социалистического строя могла вырасти целая плеяда замечательных талантов… Пресловутая проблема «отцов и детей», кстати сказать, высосанная из пальца фрондерствующими литмальчиками вкупе с группой эстетствующих старичков, никогда не вставала перед молодежью, верной революционным традициям советской литературы… После справедливой и принципиальной критики… прозвучавшей на встречах руководителей партии и правительствах деятелями литературы и искусства… хотелось бы еще и еще раз повторить слова секретаря ЦК КПСС Л. Ф. Ильичева (следует обширная цитата из Ильичева. — А. Р.). Яснее и определеннее не скажешь… Всяким попыткам разъять… надо давать решительный отпор (следует обширная цитата из Хрущева. — А. Р.). Всем нам остается только присоединиться к этому исчерпывающему высказыванию и творить в этом направлении».

В октябре 1967 года Кочетов сделал Максимова членом редколлегии журнала — рвение должно вознаграждаться.

Руководящая работа в журнале «Октябрь» пошла В. Максимову на пользу, пригодилась в «Континенте». Те же приемы, тот же стиль. Вот последний образчик (цитирую «Огонек». 1989. № 8):

«…Только что нам переслано заявление журнала «Континент», в котором, в частности, сообщается:

«…на совещании в ЦК КПСС 9 ноября сего года сообщил собравшимся о поступившем к нему письме девятнадцати перестройщиков от культуры, протестующих против возможной публикации «Архипелага ГУЛАГ». И хотя содержание этого письма-доноса до сих пор, несмотря на разгул гласности, не доведено до сведения общественности, имена некоторых его авторов стали широко известны: Виталий Коротич, Михаил Шатров, Анатолий Рыбаков».

И комментарий «Огонька»: «Это заурядное вранье. Естественно, никакого письма не было. Однако мы понимаем, каковы причины возникновения этой лжи и каким кругам она выгодна».

Я люблю Париж, преклоняюсь перед Францией, перед ее великим свободолюбивым народом. Йо Максимов не парижанин.

Мы живем во времена бурных перемен, одна из них — возвращение на родину русской зарубежной литералу ры. Это великий и благотворный процесс. Но волны не сут и пену. Пена есть во всякой литературе, и здесь, и там. И не надо ее принимать за чистую струю. «Made in» — всего лишь этикетка. Даже если она приклеена в Париже. Понятно?!

Продолжение полемики

Отрывок из интервью писателя Владимира Войновича [3] Лит газ. 1990. № 25.

— После статьи А. Рыбакова «Из Парижа? Понятно?!» в редакцию обратился В. Максимов. Он сообщил, в частности: «Об участии А. Рыбакова в травле Войновича мне известно от самого В. Войновича. С его же согласия я сделал этот факт достоянием гласности».

В. Войнович: — Максимову о Рыбакове я рассказывал. Сам я не собирался об этом писать, но и хранить тайну тоже никому не обещал. Между прочим, в описываемые времена мы с Рыбаковым были вроде как бы приятели. Иногда он мне даже в чем-то помогал, и я это тоже помню. Он и другим людям помогал, и вообще я вовсе не считаю его негодяев. Но что было, то было. Когда заварилась эта каша с журналом «Грани», я вдруг узнаю, что моя рукопись дана на прочтение Рыбакову. Я даже воспрянул духом, ну, думаю, Рыбаков прочтет, позвонит, мы встретимся, обсудим какой-нибудь выход из положения. Но он не позвонил, и встретились мы только на закрытом заседании секретариата. И никто там меня не защищал. Меня не исключили, потому что не было указания. Указание было проработать и дать строгий выговор с последним предупреждением. А что выговор сопровождается другими репрессивными санкциями — непечатанием и лишением куска хлеба, об этом стоит ли говорить? Решение на секретариате было принято единогласно. Возражавших и воздержавшихся не было. Все меня обвиняли кто во что горазд. Речь Рыбакова я помню почти дословно. Он сказал, что у нас (это у нас-то!) критиковать можно что угодно и кого угодно, но есть один герой, которого критиковать нельзя. — это народ. Критиковать народ не позволяли себе (неужто не позволяли?) даже такие гиганты, как Салтыков-Щедрин и Гоголь. Теперь Рыбаков говорит, что ему «Чонкин» искренне не понравился. Охотно верю. Тем, кто выступал против Пастернака, «Доктор Живаго», может быть, тоже не нравился.