Феликс Медведев - После России

Если же отойти от эмоций, то могу заметить и другое: Гонкуровская премия, к примеру, принесла мне и материальный достаток. Потому что до нес я продавал не так много своих книг. Гонкуровская премия — это такая реклама, что изо дня в день вы становитесь прямо сверхзнаменитостью…

— Ваши книги были бестселлерами?

— Конечно, многие. А так одни расходятся лучше, другие хуже.

— Простите мое любопытство, вы не интересовались, как относятся к вашим произведениям на американском книжном рынке?

— Американский читатель очень интересуется моими биографиями. Больше, чем романами. Меня это радует.

— Я чувствую, что политикой вы не очень интересуетесь?

— Да, политикой я не занимаюсь, совсем не занимаюсь. Газеты, конечно, читаю.

Когда я спросил своего собеседника о его отношении к религии, он снова заговорил по-французски:

— Я не церковник, но я никогда не чувствую себя покинутым, я всегда ощущаю возле себя присутствие чего-то, что меня направляет, руководит мною. Я глубоко это чувствую, во мне всегда это живет. Вспоминаю, что когда-то в свое время я играл в теннис… вы не играете в теннис?

— Нет.

— …Так вот, когда я играл в теннис, я иногда чувствовал, что этот мяч идет ко мне, а этот должен пролететь мимо меня и попасть в моего партнера. Подобные бытовые мелочи придают ощущение того, что что-то руководит всем в нашей жизни. Вплоть до мелочей.

— Я не спросил вас, как все-таки вы оказались во Франции?

— В дни революции семнадцатого года мои родители покинули Москву и переселились в Кисловодск. Оттуда через Крым — в Новороссийск, из Новороссийска вся семья перебралась в Константинополь, а потом в Париж. Когда мы приехали в Париж, мне было восемь лет. Я сразу же поступил в школу, и, так как уже говорил по-французски, проблем не было.

— А страсть к сочинительству, когда она открылась в вас?

— Когда я был ребенком, я не чувствовал, что больше меня влечет — живопись или писательство. Но уже в школе я выпускал собственную газету в одном экземпляре и продавал ее за пять сантимов друзьям. В тринадцать лет с другими моими товарищами, тоже любившими литературу, начали делать газету, но уже не от руки, газета набиралась. Именно в ней я обнародовал свои первые стихи. Я вообще старался все школьные задания по литературе писать стихами. Мне казалось, да и сейчас во многом кажется, что только стихами можно выразить свои чувства.

Закончив военную службу, я поступил редактором в департамент по бюджету в префектуру Сены в Париже. С утра до вечера я погружался в цифры. А по вечерам в свободные дни писал свои романы. А потом бросил службу и стал жить только пером.

— На литературный наработок, конечно, нелегко прожить?

— Вначале было очень трудно, но потом меня поддержала Гонкуровская премия.

— А в России вы не были с самого раннего детства?

— Не был.

— Почему же так вышло?

Анри Труайя снова перешел на французский. Это означало, что мой вопрос его взволновал:

— Благодаря рассказам моих родителей, благодаря тому, что я жил русской литературой, писал о ее лучших представителях, я создал свое внутреннее ощущение России, Россию духовную. И мне всегда было страшно, если бы я решился на приезд в СССР, разрушить действительность: это хрупкое, но и прочное представление о своей родине. Мне было бы страшно смотреть на то, что потеряно и уничтожено. Я боюсь, что после поездки в Россию мои воспоминания о ней станут воспоминаниями туриста. Правда, может быть, я слишком категоричен, быть может, все получится наоборот.

— То есть вы боитесь остаться разочарованным. Не так ли?

— Нет, не так.

— Вы боитесь увидеть нечто другое, иную Россию?

— Я боюсь чужой России и не хочу быть в ней туристом. И я пока не собираюсь в Москву… И потом я уже говорил, что вообще малоподвижен. Из Парижа я выезжаю редко, не двигаюсь, не путешествую.

— Еще раз хочу уточнить, неужели вас не посещали советские литературоведы, ведь вы крупнейший писатель Франции Анри Труайя, но вы и Лев Тарасов, наш соотечественник, вы русского происхождения?

— Нет, никого не было. Никогда.

— Это все-таки поразительно. Как можно было забыть о таком «бессмертном»?

Вас считают самым плодовитым из живых французских классиков. Ну хотя бы по количеству изданных томов.

— Трудно сказать, но я пишу действительно много.

— Но семьдесят томов вряд ли у кого наберется?

— Не забывайте, что я пишу уже пятьдесят четыре года!

— Не появлялось ли озорной мысли издать сто томов?

— Нет… не появлялось…

Февраль 1990 г.

Мы сидим с Никитой Алексеевичем Струве в подвале русскоязычного книжного магазина-издательства И МКА — пресс на улице Монтань Сент-Женевьев. Не в первый раз прихожу я сюда, чтобы повидаться с ним. Его имя открывает ворота русской эмиграции во Франции. «Ах, вы от Струве, тогда я вас приму». «А вы не знакомы с Никитой Алексеевичем?» А совсем недавно эта фамилия наводила страх на наших пропагандистских бонз. Еще бы: главный редактор «Вестника русского христианского движения», директор издательства ИМКА-пресс. Видно, поэтому открывать русскую эмиграцию во Франции мы начали далеко не со Струве. Только недавно стало появляться в нашей печати его имя.

…Наверху суета, толпятся клиенты, рядом небольшой, но шумный рынок. Свежайшая рыба, овощи, фрукты. А в подвале глухо, как в танке. Повсюду книги: вокруг меня, надо и подо мной. Уже много лет Никита Алексеевич ведет поистине святое дело издания книг по русской религиозной философии, русской истории, литературе. ИМКА-пресс одно из самых, если не самое солидное в этом плане издательство в мире.

А для себя я Никиту Струве открыл впервые в 1968 году, когда во втором томе собрания сочинений Ахматовой в издании «Международного литературного содружества» прочитал рассказ о восьми часах, проведенных им в Париже с Анной Андреевной. Думаю, что даже сегодня эта запись при необъятной ахматовиане — своего рода шедевр.

— Вы знаете, какое совпадение, Бердяев, Булгаков, Франк и мой дед Петр Струве, прожили на свете по 74 года и все четверо — соратники по переходу от марксизма к идеализму. Что касается Николая Бердяева, то у меня есть конкретные воспоминания, которые имеют определенное историческое значение. В сорок пятом году перед отъездом в Англию с нами, в нашей квартире, жил некоторое время философ Семен Франк. Он решил навестить Бердяева. Помню, в каком возбуждении вернулся от него Семен Людвигович. По натуре своей не умевший возмущаться, на этот раз он дал волю своему гневу. Он говорил: «С ним совершенно невозможно общаться. Он невменяем». Эти резкие слова касались советофильства Николая Александровича. Франк, который всю войну прожил во французских горах, скрываясь от немецкой полиции, он был еврей, он-то как раз мог уверовать в освободительную миссию Красной Армии, Советской России, но он не соблазнился Я бы не назвал это неприми-ренчеством, я бы назвал это зрячеством. Бердяев же при его повышенной эмоциональности, при до конца дней неизжитой левизне, с ее непременным обличением «капиталистического зла» — обольстился. Ни Франк, ни Булгаков, ни мой дед не обольстились даже в войну, хотя твердо стояли на антинацистских позициях, абсолютно бескомпромиссных. Но они оставались абсолютно бескомпромиссными и по отношению к коммунистическому режиму. Они даже не могли до конца радоваться советским победам, так как победы эти для них означали порабощение новых стран и укрепление коммунизма в России и во всем мире.