Феликс Медведев - После России

«Ленинградская правда». 1970, декабрь.

Из полузабытья, из далеких уже семидесятых возникают отметины того смутного времени: «Самолетное дело». «Евреи-антисоветчики». «Кузнецовская «свадьба».

Я «вышел» на него совершенно случайно. В университетах ФРГ я выступал с лекциями и был приглашен в гости к хорошему человеку, бывшему московскому врачу. В разговоре за общим столом он упомянул имя Эдуарда Кузнецова, своего друга, который накануне говорил с ним по телефону. «Вот до кого не дошла еще ваша хваленая гласность, — сказал он, — а между тем то, что сделал в свое время Эдик, прорубило окно в Европу. Да и не только в Европу…»

На другой день я поехал в Мюнхен.

— Я москвич, наполовину русский, наполовину еврей, что довольно рано стал ощущать. Жили бедно, на грани нищеты. Да что там на грани, ниже… Кончил школу, призвали в армию, после полутора лет службы был уволен по знаменитому хрущевскому сокращению, помните? Правда, из нашего гарнизона сократили только двоих: одного инвалида и меня. Меня, чтобы дела не заводить: я так допек начальство своими бунтарскими выходками, что вместо штрафбата меня решили пустить под сокращение. Поступил на философский факультет МГУ. Проучился полтора года. В 1961 году арестовали за известную деятельность на площади Маяковского. Арестовали меня, Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Владимира Осипова и Владимира Буковского.

— А, собственно, за что? За чтение стихов?

— Стихи мы читали, журнал «Синтаксис» стали издавать, потом «Феникс». Как раз во время ареста я делал второй номер журнала, так что он не вышел. Судили. Мне и Осипову дали по семь лет. Приписали еще и подготовку покушения на Хрущева, что отчасти было правдой. Но только отчасти. В приговоре у меня записано: «Подготовка покушения на одного из членов Советского правительства».

— Вы действительно хотели убить Хрущева?

— Дело в том, что тогда в отношениях с Западом назревал кризис. Берлинскую стену стали возводить. У нас сложилось четкое ощущение того, что мы стоим на грани войны, и виной тому мы считали авантюрную политику тогдашнего Первого секретаря ЦК КПСС. Мы были почти пацаны, мне — 21 год. И был среди нас снайпер Валерий Ремников. который сказал: «Я готов пожертвовать собственной жизнью ради такого дела». Нашли винтовку, изучили маршруты поездок Хрущева. Он тогда часто встречал космонавтов, ездил туда-сюда. Вроде бы все было готово, но нас заложил Анатолий Иванов (Скурлатов). Знаете такого?

— Да. его имя известно.

— Так вот. поскольку его признали сумасшедшим, так же как и Ремникова. то этот эпизод из нашего дела выпал и остался только фразой о подготовке покушения на «члена правительства». Так что мы, простите, чуть-чуть не спасли мир от войны, которая и так не случилась,,. Пацаны мы были, мальчишки, горячие, сумасшедшие. Становились рабами своих слов и клятв. Талдычили мы какие-то марксистские тезисы, понимали цену терроризма, достаточно скептически к нему относились. Так что во многом это была глупость, замешанная на юношеском максимализме, но с красивым подтекстом. Теперь-то мы понимаем, как далеко могут завести высокие порывы, экстремистский морализм… После нас поэтические бдения на площади Маяковского разогнали, человек семьдесят выгнали из университета.

Вообще-то у меня довольно рано сложилось критическое отношение ко многому. Без всяких учителей и наставников. Но точно запомнил, что поворот в мозгах начался с венгерских событий…

Эдуард Кузнецов израильский гражданин. Волею судьбы вынужден жить в Германии и работать на радио «Свобода». Скоро вновь возвращается в Израиль, где ему предложили пост главного редактора новой очень крупной русскоязычной газеты. В эмиграции такой газеты нет. Это будет издание европейского уровня, шестнадцатистраничное. с приложением в 36 страниц (по субботам). По предварительной договоренности с Максвеллом она будет продаваться и в Союзе. Э. Кузнецов — автор трех книг: «Дневники» (1973), «Мордовский марафон» (1976) и «Русский роман» (1982). Его книги удостаивались международных премий.

— Так вот, дали мне «семеру». Строгого. Отсидел все семь. За время сидения сильно поумнел, пообтерся и пришел к выводу, что Советская Россия, пока в ней советская система, страна совершенно бесперспективная, что будущего у нее нет. А в лагере я такого навидался, люди сидели по тридцать и по пятьдесят лет, и понял, что грозит мне та же участь. Отсижу семь, а через годишко снова загребут и еще десятку дадут. И так далее, без конца. Единственное спасение — эмигрировать. Вот как одно из другого выходило.

Поселили меня на 101-м километре, в Струнине Владимирской области, под надзор милиции. Местный гэбеш-ник не скрывал, что опять стряпается на меня новое дело. Я понимал, конечно, что есть за что: и с лагерниками бывшими я продолжал общаться, с самиздатом возился… Оказался я снова в отчаянном положении.

Я слушал Эдуарда Кузнецова, почти не прерывая. Передо мной был человек-легенда. Живой детективный роман. Персонаж нашей недавней истории, ее герой, ее изгой. И для меня он был весь — в прошлом. Приговоренный к смерти, отсидевший шестнадцать лет, прошедший если не все, то многие круги ада, человек из той, давно уже ставшей историей эпохи, этим мне и интересный, вдруг заговорил о нынешнем, о горячем…

— Я. конечно, потерял ощущение атмосферы происходящего нынче в России, но информации много, рассказов. свидетельств. Я чувствую, что там происходит, и меня мало волнует отсутствие колбасы, меня волнует настроение людей. Был тут у меня в гостях один мужичок, он неплохо описал ситуацию, говорил, что отчаяние и озлобленность всегда были в народе, всегда в очереди за водкой какой-нибудь блаженный прорывался к прилавку и народ его пропускал. А теперь же без очереди лезут один за другим, и по ним видно, что, если скажешь ему хоть слово, он разорвет тебя на куски. Помните, у Булгакова в «Мастере…» есть гениальная фраза о том, как герои подошли к ларьку «Пиво-воды» и спросили: «Пиво есть?» «Пива нет», — ответила продавщица и почему-то обиделась. Так вот теперь она бы ответила: «Пива нет», — и начала бы стрелять из автомата.

Такие эпизоды напоминают мое кризисное состояние в семидесятом году. В Москву ездить к матери не разрешали, дело новое стряпали, стукача завербовали (правда, я не дурак, раньше его завербовал, и мы вместе писали рапорты для КГБ). Я был на грани взрыва, боялся сорваться на любой мелочи. И я решил: за ерунду сидеть больше не буду. Если уж сяду, то за что-то крупное, стоящее. И вот вместе со своими будущими подельниками мы надумали следующее. Страна нуждалась в твердой валюте, в западной технологии. Готовился так называемый «десант». Спасти Россию, как мы полагали в то время, мог только Запад. И вот в момент главного соглашения Союз будет готов пойти на уступки, если Запад этого потребует, рассуждали мы. В качестве уступки мы поставим проблему выезда, эмиграции. В те годы практически не выпускали, на Запад выезжали лишь единицы. Мало того, мы понимали, что вот-вот людей снова начнут сажать. И лучше уж сесть в тюрьму, чем так жить дальше. Перебрали массу вариантов, акций протеста: массовую голодовку на Красной площади, имитацию побега за рубеж на ТУ-104 человек 150 с детьми. Самолет не захватывать, но сделать заявление о наших требованиях. Выбрали вариант: имитация захвата шестнадцатью «заговорщиками» самолета первого секретаря Ленинградского обкома партии Толстикова. Он, кстати, пострадал из-за нас. сослали его послом в Китай. Одного мы не рассчитали: наверняка из шестнадцати один или заложит, или проговорится. Стукачество тогда цвело пышным цветом. Точно. Мы поняли, что за нами следят, и начали хитрую игру: делали вид, что слежки не замечаем, а подготовку к акции тем временем продолжали. Я говорил ребятам: «Нас все равно засекли, вот-вот всех арестуют, а мы еще ничего не сделали. Надо сделать так, чтобы нас арестовали в аэропорту». И действительно, интересы КГБ и наши совпали. Они тоже хотели арестовать нас именно в аэропорту. Чтобы показать всему миру, какие мы бандиты. И вот когда мы шли к аэропорту, за каждым кустиком сидели чекисты. Нас взяли, что называется, тепленькими. Судом, широко освещавшимся в печати, смертными приговорами, высокими сроками хотели запугать эмиграционное движение в СССР. Вышло же все наоборот. Начались демонстрации протеста в совершенно невиданных масштабах. Никсон звонил Брежневу. Главы девятнадцати государств послали протесты против приговоров. А тут еще нам помог генералиссимус Франко. У него под расстрелом за реальные убийства сидели три баска. И многие демонстрации в Европе шли под лозунгами отмены смертных приговоров и баскам, и нам. Франко «вышак» отменил и тем самым поставил в неудобное положение Брежнева, который вынужден был заменить смертный приговор мне и Дымшицу на 15 лет тюрьмы. Отсидел из них я девять, и в 1979 году меня и еще четверых обменяли на шпионов, арестованных в Америке. Меня лишили гражданства и в течение двух часов предписали покинуть пределы страны. Я съязвил, нельзя ли побыстрее…