Феликс Медведев - После России

Сегодня сочинения 3. Шаховской в пожарном порядке распечатываются в СССР: скорее, скорее издать ту. чье имя было за семью печатями. Говорят, что какой-то расторопный пионер из Тулы даже прочитал доклад, посвященный жизни и творческой деятельности опальной землячки.

Свой колоссальный архив она продала (не на что было жить) шесть лет назад в Америку частному лицу (плакать хочется!). Вторая часть завещана знаменитому коллекционеру профессору Рене Герра (с которым мы никак не можем наладить добрых отношений).

При прощании она просила меня не делать из нее героини (она этого не любит) и в следующий раз привезти ей из Москвы буханку бородинского хлеба и клюкву в сахаре.

— Вы хотите знать, кто я? Отвечаю: я — французский писатель русского происхождения, бельгийского гражданства. У меня есть король.

— Значит, вы подданная Его Величества короля Бельгии Бодуэна?

— У нас, слава Богу, нет подданных. Мы — граждане. Раньше присягали, а теперь не присягаем. Когда мы недовольны королем, выбираем другого. Так было, например, после войны. Меня это вполне удовлетворяет, потому что дает большую свободу. Я одновременно как бы внутри и вне событий. Благодарю Бога, что он дал мне живой интерес к истории, к жизни, к людям. На моем веку немного было таких же важных событий, как перестройка. Перестройка и меня обновила. Я люблю кризисы. В кризисах — движение. Мне кажется, что тот переворот, который произошел в России, во всем мире произойдет. К несчастью, к концу этого бенефиса меня уже не будет и я его не увижу. Есть такое выражение: для того чтобы править, нужно предвидеть. Но вот с перестройкой никто ничего не предвидел.

— А Октябрьскую революцию предвидели? Кстати, вы по-прежнему считаете, что Октябрьская революция — роковая ошибка истории?

— Да, это роковая ошибка, но… Я знала Феликса Юсупова, он был недалекий, но очень хороший, милый, добрый человек. Однажды я ему сказала, что если бы тогда, в плохое время, не ухлопали Распутина и если бы государь послушался Распутина и заключил бы тот самый Брест-Литовский мир, то в России не было бы революции. И вы, сказала я вашему тезке, сидели бы в своем имении в Архангельском, а я была бы в Париже женой посла. Все самое трагическое началось с войны, с немцев…

— Почему о вас, Зинаида Алексеевна, ходят такие легенды, что вы непримиримы с Советской властью, что вы никогда не пойдете на контакты с представителями «красных»?

— Это неправда. Я не люблю идеологий. Капитализм то ругают, то хвалят, но капитализм это не идеология, а предприятие. Я не состояла и не состою в партиях. Ни в одной. Я слишком дорого заплатила за свободу, и я в двух станах не боец, а только гость случайный… Контакты с «красными»? К сожалению, я знаю, что творилось в России, кое-что видела своими глазами, когда с мужем-дипломатом жила в Москве. Поэтому я была осторожна.

А потом мой характер… Когда несколько месяцев назад мне позвонили из одного московского журнала и спросили разрешения что-то напечатать из книги о Набокове, я чуть со стула не упала, но сделала вид. что не упала, что будто все семьдесят лет только и ждала этого звонка. Я разрешила, но при этом сделала оговорку, что, если напечатают что-нибудь не так, я возьму самолет и, несмотря на мой возраст, прилечу в Москву и им всем набью морду. Сначала в трубке было тихо, а потом раздался взрыв хохота.

— Значит, наша гласность дошла и до Зинаиды Шаховской. Немного поздновато, но ничего…

— Не забывайте, что я французская писательница. Прозу по-русски я начала писать, когда мне было семьдесят лет.

Училась понемногу «чему-нибудь и как-нибудь» в разных местах, куда история забрасывала мою семью; кроме любви к литературе и истории, насыщаемой с раннего детства книжным запоем, никакого образования у меня не было. А прочла я многое, еще в нашем тульском имении Матово от 1917 до 1918 года, когда моя мать, как бы предчувствуя, что от матовских книг вскоре ничего, кроме пепла, не останется, открыла мне безо всякой цензуры помещичью библиотеку. Были тут Шекспир и Мольер, Толстой, и Боборыкин, Лесков и Лажечников, Надсон и Фет, Писемский и Достоевский. Белинский и Вальтер Скотт, вся «Нива» и все приложения к ней — добрая окрошка, из которой я, не все, конечно, понимая и в шкале ценностей не разбираясь, все же вынесла немало, а главное — пристрастилась к чтению даже трудных для одиннадцатилетнего ума книг.

Во Франции, на чужбине, я общалась с замечательными русскими людьми самых разных сословий: рабочими, военными, интеллигенцией, духовенством. В России эти круги, видимо, остались бы мне неизвестными. И я многое потеряла бы, если бы не узнала их.

То, что я считаюсь французской писательницей, почему-то стесняет тех, кто издает мои книги. Они стараются затушевать это, им кажется, что это измена. Но это никакая не измена, я осталась русской. В шестнадцати моих романах, изданных по-французски, написано и о России, о русских. Разве можно мне было без России, когда часть России — семьсот тысяч человек — была здесь? Это была «Россия вне России». Книга под таким названием выходит у меня в Ленинграде. Я всегда думала о судьбе своей родины, и у меня, и у моей семьи нет вражды с русским народом. Мы помним, как в лихие годы нас спасали крестьяне, и потомки тех крестьян пишут мне сегодня письма.

Для меня ваше правительство с точки зрения политической — чужое правительство, и я не считаю никаким образом для себя возможным давать советы советским людям. Но я хочу, если вашим читателям это интересно, рассказать о своей жизни, об эмиграции, о людях, с которыми я общалась. Моя память сохранила интересные исторические свидетельства. Я хорошо помню, к примеру, гражданскую войну. Помню Троцкого, въезжающего на коне в Харьков, запомнилось почему-то, как красиво он сидел в седле. Направо от него — латышские стрелки, налево — китайцы. Мы же ждали белую армию, потому что с Красной нам было опасно. Я жила рядом с чрезвычайкой и одиннадцатилетней девочкой, дрожа от страха, подбирала раненых.

— Вы монархистка? Некоторые считают, что царская семья выродилась, деградировала?

— Я всегда жалела несчастных, и когда сегодня встречаю Великого князя, я делаю маленький реверанс, потому что не хочу воспользоваться революцией. Я не против царя, но при этом я предпочитаю конституционную монархию, ибо абсолютизм могут исповедовать совершенно отсталые люди. Если бы не было революции, то в России, возможно, была именно такая форма правления. На это был способен Александр III. но. поскольку убили его отца, он отошел от решительных действий.

В Западной Европе шесть республик и шесть королевств. По-моему, королевства нисколько не хуже республик.