Феликс Медведев - После России

Авторы требовали, настаивали, чтобы газета публиковала все, что они приносили, иногда это были материалы огромного размера. В общем, я была очень рада освободиться от всего этого. Я отказалась даже от почетного директорства.

— А сейчас вы читаете «Русскую мысль»?

— Я получаю, но, как правило, смотрю лишь, простите, некрологи. Там бывают подчас хорошие статьи, но перестроиться уже не могу.

— Кто, по-вашему, наиболее талантлив в эмигрантской литературе?

— Георгий Иванов! Которого не любила, я его терпеть не могла. Но он принадлежал к самому Серебряному веку. В следующем поколении очень талантливым был Иван Елагин.

— Не могу не спросить о вашем отношении к Иосифу Бродскому?

— Считаю его очень большим поэтом, но не люблю надменных поэтов. Я даже Ахматову за это не очень люблю.

— Вы считаете Ахматову надменной?

— Когда я читала книгу Лидии Чуковской об Ахматовой. я еще раз поняла, что Анна Андреевна была надменной. При моем характере я бы разошлась с Ахматовой. Поэт не должен быть надменным. Пушкин не был надменным, он со всеми шутил, он, конечно, был обидчив, потому что у него не было денег, он всегда считал себя обиженным, маленьким… Но когда поэт уже на месте, когда уже признан, тут он не должен свысока смотреть на мир. на людей.

— А Марина Цветаева была надменной?

— По-своему да, она была несчастным человеком, глубоко несчастным человеком, в ее надменности сквозила какая-то самозащита, она многое выдумывала. Она могла первой написать кому-то извинительное письмо, могла унижаться, как бы не думая об этом, просто импульсивно.

— А Бунин был надменным?

— Да, в надменность он играл очень сильно, он мне всегда говорил: «Зина, помните, перед собой надо всегда держать свечу»… Вы знаете, не надо давать себя презирать. Не нужно и у всех просить прощенья. Я считаю, что Бродский сегодня самый большой поэт. Я знаю, что мои слова многих обидят, но что поделаешь, я так считаю. Хотя очень люблю Беллу Ахмадулину, очень. Она бывала у меня в гостях. Я интересуюсь современной поэзией. Снова о Бродском: я предпочитала бы его первые, ранние стихи. Сейчас они слишком элитичны. А кроме того, маленький иногда бывает у него недостаток, прокол вкуса, Ахматова себе такого не позволяла. Ни в едином стихотворении. В ее поистине царственной поэзии все на месте.

— Владимир Набоков был надменным?

— Вы знаете, о Набокове разговор особый, это очень сложная личность, это самый большой писатель из моих современников. Я о нем много писала, у меня целая книга о нем: «В поисках Набокова». Некоторым показалось, что, описывая очень сложный внутренний мир писателя, я будто бы его в чем-то обесценила. Это глупо, — ибо я считаю: писатель одно, а человек — это другое. Не правда ли?

— А Зинаида Гиппиус была надменной?

— Сказать честно, я не особенно жаловала салонные знаменитости, и когда меня впервые привели к Гиппиус и Мережковскому, я заморозилась от их «замороженной» компании. Я подумала, что жизнь такая короткая, мне здесь скучно, и почему я должна сидеть с людьми, которые мне неинтересны. Там были молодые поэты, они пили свежезаваренный чай. они пришли сюда из своих холодных мансард, и они внимали (или делали вид, что внимают) всему, что говорили хозяева дома. А я нет. я не слушала. Я была тогда горячо влюблена в Вячеслава Иванова. Не люблю ни Гиппиус, ни Мережковского, их стихи совершенно вне меня. Это все очень схоластично. Конечно, Гиппиус очень умная женщина. Она видится мне персонажем в своей эпохе. Считают, что она была красивой, но я, к несчастью, красоты ее не видела.

— Как вы отнеслись к тому, что Ирина Одоевцева уехала из Пдрижа в Советский Союз?

— Очень хорошо. Ей было очень трудно жить здесь. У нее не было славы, и она сама шутила: «Поеду в Россию за славкой». Вы знаете, я не сужу людей, всякий волен поступать так, как ему угодно.

— Кстати, Ирина Владимировна действительно стала у нас очень известной. Она издает свои книги, выступает на литературных вечерах. Недавно в Москву приезжала из Принстона Нина Берберова, говорят, что в последние годы она стала здесь, во Франции, очень знаменитой.

— Берберову я мало знаю. Но я не люблю ее книгу «Курсив мой». Она, по-моему, неблагородно плохо пишет. Ирина Одоевцева в своих мемуарах благожелательна, у нее какая-то есть фантазия. А Берберова, я не знаю почему, но вся такая озлобленная, ощеренная. Особенно меня возмутили страницы, посвященные Ивану Алексеевичу Бунину. Там сплошное вранье. Когда я еще работала в «Русской мысли», мне принесли эту книгу. Прочитала ее и очень возмутилась. Я предложила Вейдле, Слониму, Адамовичу и Струве разобраться в книге и написать в газету. Но они все отказались. Они заявили, что в книге столько неточностей, что нужно потратить много времени, чтобы во всем разобраться, очистить зерно от плевел. А недавно ко мне пришли представители телевидения и сообщили, что о Бунине готовится фильм. Я предложила свои услуги, с тем чтобы защитить память Бунина от Берберовой.

Вы знаете, я человек прямой, если вы будете у Берберовой в Принстоне, вы можете ей сказать, что она действительно много наврала о Бунине. В ее книге есть места, которые искажают облик Бунина последних годов его жизни. Она пишет о его слабости, о каком-то, простите, «горшке». Но он мужественно держался до самой смерти, никакого послабления ума у него не было, я знаю это по личным встречам. Конечно, дожить до таких годов, как Иван Алексеевич, непросто, да и я, знаете ли, не буду вальсы танцевать.

— Вы упомянули о своем брате, князе Димитрии Алексеевиче, Иоанне Шаховском, архиепископе сан-францисском и западноамериканском. Я слышал о нем как об очень интересной личности.

— К сожалению, во мне нет духовного достоинства брата, скончавшегося недавно. Поэтому, наверное, я такая жесткая. Он всех прощал, любил, не видел в людях зла. Приучил себя не видеть. С мальчишеских лет, еще лицеистом, он был очень остроумным, сочинял всякие эпиграммы, веселился, но, став монахом, отказался видеть смешное в жизни. Когда его в свое время навещали писатели из России, я ему говорила, чтобы он не верил всем подряд, чтобы был осторожен. Я ему говорила: «Для меня всякий человек — это сено для писателя, а для тебя нет». Он на это отвечал: «Я тебе запрещаю так думать, ты должна в людях видеть только хорошее. Я, рад им всем, дело не в вере. Может быть, в них что-то колышется, они ищут поддержки».

Я скажу вам, друг мой, ничего в них тогда не колыхалось. На этот счет у меня нет никаких иллюзий.

В 1924 году брат стал главным редактором журнала «Благонамеренный», одного из лучших эмигрантских журналов. К сожалению, вышло только два номера. Как поэт он был не совсем моего вкуса: казался мудреным, модерным. После пострига первое время он никого не принимал, отошел от всех, мало писал, отказавшись от искуса изящной поэзии.