Феликс Медведев - После России

«Колоссального» архива у меня не было, скажем — интересный и трехъязычный. Часть его я продала, часть подарила известному, любящему Россию и русских американцу для его частной коллекции — для того, чтобы архив был в надежных руках. И вот опять это вечное подчеркивание эмигрантской бедности: «не на что было жить». Если бы мне не было на что жить, то я могла бы переехать в чудный замок, куда престарелые французские писатели могут приезжать на отдых и на постоянное жительство, или на выбор в два других замка для членов Почетного легиона, прекрасно расположенных среди парков и при медицинском уходе. Но даже такие «роскошные» общежития меня не соблазняют. Я люблю Париж, мой квартал, где живу 14 лет и где все меня знают. Непоправимая индивидуалистка, я люблю общаться с людьми разных социальных положений и разных профессий. не только интеллектуальных.

Тут, кстати, напомню о «бедности Бунина». В «Отражениях» я подчеркнула, что Бунин — единственный лауреат Нобелевской премии, умерший не в нищете, но в бедности. Причина этому — типично старорусское неумение обращаться с деньгами. Бунин раздал, растратил по ресторанам, сам не зная куда и зачем, отдал даром свои права на иностранные переводы, угощал прихлебателей, доверял аферистам, а мог бы купить дачу на Юге, или квартиру в Париже и получать ренту из банка до конца дней своих. Вера Николаевна была тоже вполне бесхозяйственна. Я могла убедиться, что многие советские эмигранты 70-х годов очень быстро усвоили все возможности капитализма — при умении они безграничны.

Никак я не могла сказать, что я завещаю остаток моего архива профессору Р. Герра. Заслуги его по собиранию и сохранению русских культурных ценностей во Франции всем известны, и оспаривать их никто не может. Без его коллекционерской страсти многое из им собранного было бы безвозвратно потеряно. Поэтому я уже несколько лет тому назад кое-что ему подарила, кое-что продала, надеясь, что его коллекция не станет мертвым, то есть закрытым для исследователей, архивом.

Мотивы мои для продажи части моего архива Ф. Медведев ошибочно определяет неким узкопрактическим императивом: «есть нечего». Просто я могла бы не беспокоиться об участи книг, свидетельств, корреспонденции, фотографий. картин и т. д., которые чудесным образом сохранились, несмотря на мою приключенческую жизнь. Все они были приобретены или подарены мне уже на Западе. С детства, по понятным причинам, смерть никогда не отсутствовала из моего сознания, а чувство ответственности за то, что имеешь, у меня наследственно. Дарю легко, но и продаю в хорошие руки. Ничего с собою в последнее путе шествие не возьмешь.

Задолго до «перестройки» приезжали сюда эмиссары из советских архивов и музеев, упрашивали «вернуть родине» то. что у нас имеется. Я не смешиваю доброту с сентиментальностью, но сентиментальных людей чрезвычайно много — вот их-то и тронуло обращение к их любви к России. Многие из моих знакомых передали тогда свои архивы этим эмиссарам. Время прошло, что с этими вкладами случилось, я не знаю. Хотелось бы думать, что они не затерялись. Не хочу тут вспоминать, что в 1918 году девочкой была свидетельницей уничтожения русского культурного наследия в нашей усадьбе и в других местах. В первом томе моих мемуаров на французском языке «Таков мой век» об этом написано.

О духовном завещании. Оно держится у нас втайне, открывается после смерти нотариусом или душеприказчиками — мудрая предосторожность, а то еще чего доброго наследник будет думать то, что думал молодой Онегин, «летя в пыли на почтовых», или еще хуже — если завещатель очень богат — захочет нетерпеливый наследник послать ему отравленных конфет.

О «либералах»: наша семья на либералов Февральской революции не походила. Феликс Медведев, понятно, не может знать, что никак нельзя писать, что мы жили «верой в царя и отечество». «За веру, царя и отечество» умерло множество русских воинов, но веритьв царя и отечество было не надо, надо было им служить. Вера же тут понятие духовное — вера в Бога, и ее отнять никакой тиран не может. Отняли у нас царя и отечество, но вера в Бога — единственное существенное — у нас сохранилась.

Там же — на пленке этого быть не может —я называю моего брата Димитрием. В 1925 году, когда мой брат Димитрий принял постриг на Афоне, было ему дано новое имя — Иоанн, и с тех пор никтоиз нас, даже моя мать, не называл его иначе, чем отец Иоанн, а затем — Владыка Иоанн. А стихи он подписывал «Странник». Видимо, Ф. Медведев пленку слушал невнимательно.

О Хрущеве — не наша, а ваша (советская) интеллигенция бранила его за плохие манеры.

Франко не об истине говорил с Гитлером. Он упрямо отказывался пропустить германские войска к Гибралтару и вовлечь Испанию, уже обескровленную гражданской войной, в войну с союзниками.

2.

Мой муж был не советником посла, а первым секретарем бельгийского посольства.

Это Екатерина Фурцева была статной русской красавицей типа «Есть женщины в русских селеньях…». Мария же Ковригина, может быть, была хорошим министром. но красивой ее назвать было нельзя.

Я не могла сказать, что Бальзак. Дюма, Лист просвещали Россию в XIX веке. Россия тоже просвещала Европу. между ними не было железного занавеса.

О Георгии Иванове. Ф. Медведев спросил меня, кто как поэт наиболе талантлив в эмигрантской литературе. Я задумалась, он подсказал — назовите первое имя, пришедшее на ум. Я ответила: Георгий Иванов. Могла бы сказать: Цветаева. Бунин, Ходасевич… Все это прекрасные и друг на друга не похожие поэты.

Вот если бы Ф. М. спросил, какой поэт Серебряного века меня более других восхищает, я бы. не задумываясь, ответила: Осип Мандельштам. И личность его мне тоже нравится — не такое уж частое совпадение.

Совершенная белиберда в фразе «я была тогда горячо влюблена в Вячеслава Иванова». Боюсь, что Ф. М. из моей книги «Отражения» прочел только мою дарственную надпись ему. а там в отделе' «Мимолетные встречи» я описываю мое первое посещение Вячеслава Иванова в Риме в 1946 г. Ему тогда было 80 лет.

Стараясь понять непонятное, я порылась в моей памяти, ища среди посетителей салона Мережковских, и даже среди тех парижан, которые у них не бывали, в кого бы я могла быть «горячо влюблена», но найти не могла, как ни старалась.

Также из «Отражений» Ф. М. мог бы узнать, что Бунин никогда не звал меня Зиной (близкие мне люди зовут меня другим уменьшительным именем) и я его никогда не звала Яном или Иваном.

В заключение, перейдя от частного к общему — помимо множества фактических ошибок, — меня удивило и то, что я не узнала своего языка, говора, выражений. В молодости я брала интервью от самых различных по своему социальному положению или образованию людей. Магнитофонов тогда не было. Приходилось рассчитывать на память и на отрывочные записи. И много надо было приложить усилий, чтобы не моими словами, а словами, выражениями — «словесным почерком» — другого человека выразить его мысль, не перекраивая их на мой лад, — знак уважения к неповторимости личности того, с кем я говорила.