Феликс Медведев - После России

— Как вы относитесь к развернувшемуся у нас движению за канонизацию царя?

— Вы знаете, три поколения нашей семьи были либералы. Письма от потомков наших крестьян, которые относились по-доброму к хозяевам, подтверждают это. А жили мы верой в царя и отечество. Но поскольку у нас отобрали веру в царя и отечество, у меня, как и у моего брата Димитрия Шаховского, осталась только вера. И мы не обедняли. Но канонизировать? Не знаю, как бы отнесся к этому мой брат? Я не богословка, но мне кажется, что вы торопитесь. Не знаю, что-то здесь не то… Мой брат говорил, что нельзя политику примешивать к церкви потому, что она стоит так же высоко над политикой, как небо над деревом. Вера очень сильна! Тому, кто верит, легко жить. Вера укрепляет. Я не люблю этого проповедника Туту из Африки, Нобелевского лауреата, у него одновременно крест на груди и кулак над головой. Надо же выбирать: крест или кулак.

— Любопытно, кого вы считаете самым крупным политическим деятелем Советской России, начиная с семнадцатого года?

— Думаю, что Горбачев… По-доброму вспоминаю Хрущева, с которым нередко общалась в Москве. Хрущев мне импонировал при всей его глупости и ужасах, которые он творил на Украине, миллионы людей он выпустил из лагерей. Не будь Хрущева, не было бы Солженицына. Меня всегда шокировало, что Хрущева ругает ваша интеллигенция — за плохие манеры, за грубость. Я подумала: это неблагодарно. Я защищаю Хрущева перед оппонентами, он был единственным живым человеком в Кремле, не мумией. Только Никиту Сергеевича я могла с присущей мне бойкостью языка расшевелить и рассмешить. Могла я его и рассердить, но Он не обижался. Я пишу книгу, где расскажу и о Хрущеве.

…Да, Хрущев допустил много ошибок, но эти ошибки как бы усугублялись тем, что Запад всегда поддерживал бунты. Мы были как раз в Москве, когда возникли венгерские события, мы думали, что Запад вот-вот введет свои танки или. наоборот, уговорит Хрущева не вводить советские. Мой муж-дипломат считал, что многое в мире зависит от перемен в Советском Союзе. Потому что это самая сильная страна, она не допустит изменений в Европе, пока не будут перемены внутри нее.

Я считаю, что при Хрущеве взошли ростки перестройки; немного терпения, и перестройка пришла бы к вам давным-давно. А Хрущева сбросили потому, что он стал ошибаться. Потом пришел Брежнев, и все остановилось. Во время недавних событий в Китае мои молодые друзья-журналистки считали, что студентам надо было продолжать сопротивление, а я говорила, что продолжать сопротивление при военном положении, значит, посылать людей на смерть. Я очень волновалась.

Вообще признаюсь, когда началась-перестройка, я так боялась, что у вас снова все друг друга перережут.

Я очень люблю Испанию и после смерти Франко тоже очень боялась, что там прольется кровь. И так была рада, что и в том и в другом случае все произошло достойно. Подумать только — 70 лет никакого парламентского правления, люди не знали правды и только ругались.

— Вы с Франко не встречались?

— Нет, у меня с ним не было никаких отношений. Как многие, участвовавшие в Сопротивлении, я очень благодарна Франко, потому что если бы он пропустил после того, как Франция пала, германские войска через Испанию и Гибралтар, то Америка не была бы в войне. Погибла бы и Англия, погибла бы вся Европа. Гитлер кому-то сказал, что он ночами разговаривал с Франко и тот твердил, что не надо жить прописными истинами, что истины надо проверять. Вот и я, проверяя истины, как журналистка первого ноября сорок второго года нелегально перешла границу Испании по дороге в Гибралтар. Потом с мужем году в пятидесятом при этом «ужасном» Франко мы объехали на машине всю страну, и за нами никто не следовал, не следил, мы даже полиции не видели. Из нищей страны Франко сделал Испанию богатой, при этом еще и воспитал короля преемником. Большой был человек.

А о кладбище, где лежат вместе кости всех героев, белых и красных, вы знаете? Эта общая усыпальница впечатляет. Если бы так везде, на земле был бы мир. Я — за Франко. Хочу, чтобы ему воздали должное.

А вы, кстати, знаете, что я, наверное, единственная из журналистов была против Нюрнбергского процесса?

— В каком смысле против? Поясните. Зинаида Алексеевна.

— Да, из тысячи я была одна против. Конечно, я обычная бельгийская журналистка, величина небольшая. Но я показала, что надо быть честным, чего бы это тебе ни стоило. Почему же я была против? Во-первых, закон не имеет права ретроактивной силы, то есть когда законы принимаются после событий. Положим, совершается преступление, а потом, чтобы осудить преступника, принимается закон. Однажды к этому прибег генерал де Голль, и я перестала его уважать. Во-вторых, на Нюрнбергском процессе победители судили побежденных. Но это же невозможно! Судить побежденных должны или нейтральные государства, или, что проще, сами немцы, которые, видя разорение своей страны, и решали бы судьбы виновных в катастрофе, убийствах безвинных людей, во всех преступлениях.

Были и другие эпизоды, когда я как журналистка писала нечто такое, о чем никто не осмеливался и помыслить.

Впрочем, что это я расхвасталась… Но вы знаете, с вами интересно говорить, вы интересуетесь разными вещами, а мне хочется вспоминать.

— Спасибо. Зинаида Алексеевна, а что осталось в памяти о Москве 1956 года?

— Да, мой муж был советником посла Бельгии в СССР. Что сказать, спустя полвека приехала я в свой родной, ведь я в Москве родилась, но совершенно чужой город. Глядя на грустные лица, я почувствовала себя особенно чужой именно в Москве. Я много ездила по свету. но нигде не испытывала такого отчуждения. Жила в Москве полтора года, вроде бы стала привыкать, на людей смотрела иначе, видела их в парках, в магазинах и постепенно стала находить то, что знала и ценила раньше в русском человеке, его замечательные нравственные качества.

Конечно, много воспоминаний от приемов в Кремле. Меня поначалу почему-то сажали около генерала Серова — тогдашнего председателя КГБ. Тот все старался подлить мне побольше водки, выспрашивал о чем-то. все куда-то нервно выбегал, возвращался.

Однажды я решилась его спросить: «Вы записываете мои разговоры?» — «Нет. не волнуйтесь», — ответствовал генерал. «А что же вы постоянно встаете из-за стола?» Нисколько не смутившись, генерал парировал: «Вы гость, и мне нужно, чтобы все вокруг было спокойно». — «Ну уж если в самом Кремле неспокойно, тогда извините…» — развела я в недоумении руками.

Когда я рассказала о своем соседе мужу, он побледнел и попросил меня не открывать рта, не отвечать ни на какие вопросы. Французская пресса называла шефа КГБ «Иваном Грозным». А один журналист, видно из страха, написал о нем как о гиганте. Когда же я увидела рядом совсем маленького, тщедушного человечка с красненькими глазами, — видно, что он любил выпить, — то я была удивлена неточностью журналистского впечатления.