Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— А ты чей такой будешь?

— Я-то? Серафимы Перелазовой, — ответил я.

— Ага, — произнесла девка, а потом крикнула на все поле, чтобы другие услышали: — Бабы, глядите, какой парнечек-то баской, ровно Алеша Маевский! Такой же широкоротый.

Девки окружили меня и долго рассматривали, и я почувствовал, как на меня дохнуло бабьей теплотой и любовью. Я сам не верил. «Неужели, — подумал, — я похож на Алешу Маевского?»

— Дай время, вырастет, такой же избойный будет, — сказала одна обо мне.

— Вишь, рот-то какой, а толы-то озорные, — добавила другая.

— Тоже под подол будет глядеть, — сказала третья, и я готов был сгореть от стыда. «Как не совестно экое говорить!» — думал я о девках.

Ефросинья в это время об Алеше и думать не думала, взрослела и входила в сок, не зная, что беда ее зреет внутри, в ней самой, в ее сердце, в думах и мечтах. Еще недавно, на наших глазах, бегала она в коротких платьях, донашивая их после старших сестер.

— Давно ли была вертушка вертушкой, — говорила об Ефросинье бабка Парашкева, — теперь, погляди, невеста.

Бойкая и сильная Ефросинья не боялась парней и безбоязненно вступала с ними в драку, если кто-то из них пытался обидеть ее: ущипнуть, обнять или хлопнуть по заду. Ефросинья любила распоряжаться.

— Ну, не девка, а парень растет, — восхищались ею и одновременно осуждали ее соседи.

Не успели, как говорят, оглянуться, а из Фроськи выросла Ефросинья, козырь девка, звезда. Видная и бойкая, статная и красивая. Не заметили, как пора пришла девку замуж выдавать.

— Ей бы перед зеркалом погадать, — сказала мама, намекая этим ее матери на то, что Ефросинье пора собираться.

И никто не мог уже про нее ничего иного сказать, кроме того, что ей пора замуж. Будто печать или клеймо поставили.

— А че же ей замуж не выходить, — говорила бабка Парашкева, — девка она хоть и игрива, да прясть не ленива, изобиходливая. И горницу прибрать, и украсить ее, и нарядить. А усердна, а старательна, а опрятна не только на людях, но и в доме. Вот баба-то будет! Вот какому-то мужику бог счастье даст! Вот бы нашему Ивану!

Рассуждения бабки Парашкевы брали за сердце: я хотел, чтобы мой старший брат женился на Ефросинье.

— Куда ему, — отвечала мама, — рано еще.

Еще недавно была Фроська где-то около нас, мелюзги. А тут вдруг, нате возьмите, Ефросинья — невеста на выданье.

Алеша Маевский и Ефросинья сходились на сеновале, их-то любовь я проследил от начала до самого конца.

Я уже говорил, что, когда поднимался на сеновал, темнота и свежесть всегда на какой-то миг леденили душу и тревожили меня. Так было и в тот раз, когда на сеновал впервые поднялись Алеша Маевский и Ефросинья. Звуки их осторожных шагов напугали меня, я укрылся с головой одеялом и замер. Услышав знакомые голоса, я высунулся и прислушался. После этого вечера, засыпая на сеновале, я мучительно пытался узнать, о чем говорят Алеша и Ефросинья, встречаясь почти у моего изголовья. Они, конечно, не догадывались, что я не сплю и все слышу. Им было не до меня. А может, они и не обманывались относительно меня, а просто не обращали внимания на мое присутствие, полагая, что я все равно ничего не понимаю.

В первый вечер они уселись под крышу, которая не первый раз молча слушала любовный разговор, вздохи, шутки и ссоры, только об этом не могла рассказать.

Когда они уселись, Ефросинья спросила:

— Ну, зачем звал?

Алеша ответил:

— Да так вот, позвал, и все.

— Че тебе надо?

— Ну что ты, Ефросинья, будто обиделась на меня?

— Да нет, я не обиделась, а спрашиваю: че надо?

— Почто, Ефросинья, холодом-то на меня веешь? За что обижаешь-то?

— А че зарядил ходить за мной? Ходит и ходит то и дело. Только славу наживешь с тобой.

— А че так?

— Так ты на себя посмотри. Вишь, маслены глаза. Привык, что к тебе девки лезут.

— Так ведь рази я виноват, что у меня глаза таки? На то у селезня зеркальце, чтобы утки гляделись. Рази я виноват, что они лезут ко мне? — объясняет Алеша свое волокитство.

— Мамаша говорит, — вдруг уже спокойнее рассказывает Ефросинья, — мамаша говорит про тебя: «Добро бы путный был, а то шатун». Не умеет, мол, ни добыть, ни прожить.

— Ну, это она не то говорит. Меня, поди, во всей волости знают, — начинает хвастаться Алеша, на что Ефросинья отвечает:

— Велик звон, да не красен. Слава больно о тебе нехороша, вот что.

— Дак ведь в кривом зеркале всегда рот на боку. Знаешь это?

Я слышу, как они садятся рядом на сено.

— Фрося, Ефросинья, ножка голубина! — начинает напевать Алеша.

Ефросинья чем-то недовольна, потому что неожиданно резко прерывает его пение:

— Ты вот что: глазами гляди, а рукам волю не давай.

— Ничего, — говорит после долгого молчания Алеша, — все равно я зеленым лугом пройдуся, на сине небо нагляжуся, алой зоренькой ворочуся. Не может быть того. А все потому, что без морозу ты сердце мое вызнобила.

— Говорю тебе, не трогай. Не твое пока, — говорит Ефросинья в ответ на ухаживания и ласки Алеши.

В следующую ночь, проснувшись, я опять слышу, как Ефросинья упрекает Алешу в том, что у него было много девок и что он человек ненадежный.

— Дак ведь я что хочу? — оправдывается тот, ибо отрицать ничего нельзя: в деревне все люди на виду, — Я хочу только одно, пойми ты меня, — вылюбить себе невесту, чтобы по нраву была. Вот и смотрю.

Алеша хочет этим сказать, что он не нашел еще себе невесту.

— А почему ночевать к вдовам ходишь? — как ушатом холодной воды обливает его Ефросинья.

— Дак ведь врут все.

Алеша обиженно дышит, смущенно кашляет. Ефросинья молчит. Потом Алеша говорит:

— Вот когда найду бровь в бровь и глаз в глаз схожую, тогда и женюсь. Тогда за мое почтение. Вот ты, к примеру, краше цвета алого, белее снега белого, до того ты мила мне.

Алеша вздувает спичку и закуривает. Я вижу его полные насмешливые губы и хитрую улыбку, освещенную папироской.

— Сожжешь сено-то, заовинник, — предупреждает Ефросинья.

Алеша губами перекатывает папироску из одного угла рта в другой и молчит.

Ефросиньино сердце, видимо, смягчается. Ей приятно с Алешей, но она все-таки говорит:

— Грешник ты, Алексей, кипеть тебе в аду.

— Дак ведь, — игриво отвечает Алеша, — не грешит, кто в земле лежит.

Но Ефросинья не принимает игривого тона Алеши:

— Я не под версту тебе, заовиннику. Эк ровню нашел.

— Ну, уж и пошутить нельзя, — успокаивает ее Алеша и начинает ей что-то шептать.

О чем они потом говорили, я не знаю. Проснулся перед утром — они все еще сидят, обнимаются и тихо разговаривают. «Господи, — думаю я, — всю ночь просидеть, как это их сон не берет?»

— Христом богом клянусь, ты лучше всех, — шепчет Алеша, — и личиком бела, и с очей весела. Гляжу на тебя, так дух замирает.