Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

— Лучше смерть, чем жизнь без родины.

— Я вас понимаю.

— Рассуждал так: пусть казнят, заслужил. Но ведь я дрался за свое. Как солдат. И когда оказалось, что свое — миф, жить стало не для чего. И вообще, когда нет живого, осязательного ощущения России, жить не для чего. Решил сдаться на милость народа. Смерть приму спокойно. Умру все-таки на родине, а не в турецких ямах. Я — русский человек, и быть человеком без родины, паршивым приживальщиком французов мне не позволяет мое достоинство. Мы проиграли. Раз и навсегда… Впрочем, все это жалкая, запоздалая патетика, и вам, по-видимому, смешно… — В груди у него что-то хрипнуло.

— Нисколько. Даже наоборот. Кто вас направил ко мне?

— Георгиевский кавалер Петр Кирюхин.

— Что-то не припоминаю.

— Не мудрено. Он в штабе моем проходил службу. Крепкий такой мужичок, себе на уме. Но храбрости невероятной. Унтер-офицер. Слонялся я однажды по Константинополю. Страшное волчье одиночество. Есть там такая мечеть Гамида, за ней — холм, на котором расположен Ильдиз-Киоск, Звездная палата. На холме любят собираться английские и французские офицеры. Не знаю, зачем понесло меня на тот холм. Поднялся — и глазам своим не верю: стоит Кирюхин при полном параде, с крестами, а в руках картуз держит и гнусавым голосом распевает: «Боже, Врангеля схорони». Иностранцы ничего не понимают, бросают в картуз пиастры. Не стерпел и подошел: «Ты что же это, сукин сын, мундир позоришь?! Перед кем? Перед этой заграничной швалью? Ты — русский солдат…» Покосился на меня и равнодушно эдак спрашивает: «А кто вы, собственно, такой и какое вам дело до моего мундира? Почему вам с Врангелем позорить можно, а мне нельзя? Вы шустовский коньяк жрете да Месаксуди курите, а я на пропитание должон зарабатывать. Вы у французишек да англичан поболее клянчили — миллионы! А я копеечку прошу. Они вас надули. А вы — меня, всю Россию надули». — «Послушай, Кирюхин, — как можно бодрее сказал я, — мы поправим твои дела. Я хочу тебе помочь: вот деньги на первый случай. Правда, их немного. Но ничего, бери. Только не стой с фуражкой». А он так зло сквозь зубы сплюнул: «Вам — ваше, а мне — мое, вот что! Вы теперь — француз, да-с, а я хочу русским остаться. Вот насобираю на дорогу — и махну в Расею, в ноги Фрунзе упаду: не вели, мол, казнить; а коль велишь — небольшая потеря, ежели Петьку Кирюхина в группу «черного «Ж» переведут (в расход, значит, пустят)». «Черный «Ж» — это фюзеляж аэроплана «Моран «Ж», выкрашенный в черный цвет; он у нас катафалк заменял. «Да как же ты, дурья голова, до России доберешься? — спрашиваю. — Я, может, сам об этом денно и нощно мечтаю». Он посмотрел недоверчиво, наклонился и зашептал: красные моряки, дескать, Кемалю оружие возят; если прийти к ним и добровольно сдаться… А если не желаете прямо к морякам, то можно податься к контрабандистам: они из Батума керосин в жестяных банках возят. Сам видал. Приплатить можно. А в Батуме видно будет… И такую занозу всадил мне в сердце! Вы, говорит, на меня положитесь, я все устрою чин-чином. Ну а ежели в расход нас пустят, то не взыщите. А я уж и смерти рад. Только бы не в турецких ямах… Вот встреча с Кирюхиным и была той последней соломинкой, которая, по пословице, ломает спину верблюду. Решился. Не жить мне без России. В Батуме сразу явился в органы власти. Думал — посадят… А меня успокоили и привезли сюда. Ревел, как ребенок. Я ведь приготовился к смерти. И сейчас свой страшный суд в себе ношу.

— Советская власть не мстит раскаявшимся противникам. Расскажите о своих бывших товарищах.

— Что рассказывать? Позор и мерзость… Генерал Фостиков содержит кафешантан в Константинополе, торгует живым товаром. Каждый пробавляется, чем может: мелкой спекуляцией, торговлей папиросами, физическим трудом. Идешь, предположим, мимо кафешантана, а из открытых дверей знакомый баритон: «Преступника ведут, — кто этот осужденный?» Генерал-лейтенант в роли кафешантанной певички. Я ему честь отдавал, — Слащев передернул плечами, точно хотел высвободиться из пиджака, издал кашляющий звук.

— А как зовут того генерал-лейтенанта?

— Его-то я очень хорошо знаю. В моей ставке все время околачивался. По юстиции. Приговаривал всех без исключения. Целыми днями на виду у всех болтались на виселицах трупы приговоренных им офицеров, чиновников и солдат. Скотина!.. Милков его фамилия.

— Да, мир тесен. А как союзники к вам относились там, в Турции?

— С величайшим презрением. Они нас и за людей-то не считали. А мы платили им ненавистью. Больше ничего у нас не осталось: ни родины, ни чести. Если вы хотите найти людей, ненавидящих англичан и французов, то ищите их не здесь, а там, по ту сторону границы. Я счастлив, что моему примеру последовали другие: несколько десятков бывших офицеров и солдат сдались Советской власти.

— Если вы искренне решили сотрудничать с нами, то я рад за вас. Вы могли бы преподавать тактику, военное дело нашим командирам…

— О таком счастье я не смел и мечтать!

Все это, разумеется, выглядело парадоксально: генерал Слащев в кабинете Фрунзе. Но еще парадоксальнее было то, что произошло потом: командиры и политработники, еще недавно дравшиеся со Слащевым, возбудили перед правительством Украины ходатайство о расстреле врангелевского генерала. Тут и начался парадокс: Михаилу Васильевичу пришлось выступить в роли ярого защитника и адвоката своего недавнего врага, доказывать, что такого крупного военного специалиста разумнее использовать, нежели расстрелять. В течение месяца жизнь Слащева висела на волоске. Он невозмутимо ждал. Логика и авторитет Фрунзе победили, Слащев приступил к исполнению новых обязанностей.

Вышла в свет статья Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия». Обдумывая пути и методы строительства Красной Армии, он для сравнения в другом обширном очерке «К реорганизации французской армии» показал, как происходит процесс преобразования армий капиталистического мира. Это был глубокий, всесторонний анализ состояния иностранных армий.

Рана постепенно зажила. Врачи были потрясены: от такой раны обычно умирают сразу. Плащ пробит в семи местах. Но железный Фрунзе нашел в себе силы отбиться от полусотни врагов, добрался в седле до станции и только тут потерял сознание. Все это казалось невероятным, но это было так. Лежа в постели, он продолжал руководить разгромом банды Махно.

Банду зажали со всех сторон. Завязался жесточайший бой. Махно бросил свой штаб, свои обозы и пулеметы, своих помощников и идейных вдохновителей. Помощники были убиты в перестрелке. Он бежал. И все-таки красноармейская пуля настигла его. Несколько десятков всадников — вот что осталось от армии Махно. Они везли тяжелораненого атамана сперва на юг, скрываясь в рощицах и в плавнях. Затем переправили через Днестр, в боярскую Румынию. Здесь была смерть. Политическая.