Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

— Мы предупреждали! Нас не послушались!.. — ликовал Троцкий.

Но, оказывается, и эта возможность была учтена Фрунзе. Куйбышев объявил мобилизацию всех мужчин Самарского уезда, занялся формированием боевых частей и добровольческих отрядов, вооружил их. Уральский гарнизон больше подмоги не просил, поклялся биться до последнего. Связь с ним держали по радио.

— Вы знаете, какую атаку приходится выдерживать мне, и совершенно незаслуженно, со стороны Троцкого по части обеспечения Оренбург-Уральского района, — жаловался Михаил Васильевич командующему фронтом. — Ряд телеграмм Троцкого только нервирует и лишает возможности спокойно и основательно подготовить и провести операцию.

В самый ответственный момент опять поддержал Ильич. Фрунзе получил телеграмму:

«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы».

Троцкого отстранили от руководства операциями на Восточном фронте. Он уехал в Москву.

Значит, судьба революции по-прежнему зависит от того, что происходит сейчас здесь…

Пока адмирал Колчак отсиживался за Белой, Фрунзе разрабатывал план Уфимской операции. Весна была на исходе. На сыртах прыгали желтогрудые овсянки, белые «барашки» на вербах сделались золотистыми, вокруг них роились шмели, зацвел красный паслен. Красноармейцы втыкали в петельки гимнастерок пахучие ветки черемухи.

Времена года для Фрунзе как бы перестали существовать сами по себе. Бесконечно усталый, вымотанный, он воспринимал их сейчас опять же только с оперативной и тактической точки зрения. Кончилась распутица, — значит, легче будет с продвижением. Ну а шмели… Когда на человека возложена ответственность за судьбу республики, он не думает о шмелях: его мозг беспрестанно напрягается, мечется в поисках единственно правильного решения. Такой человек не может принадлежать природе, черемухе, звону жаворонков. Всего этого вроде как бы и не существует вовсе.

Павел Батурин, встретившись с Фрунзе, не узнал его: на заостренном, почерневшем и бородатом лице лежала тень жесткого вдохновения, и это вдохновение преображало Михаила Васильевича всего. Нет, он не стал более черствым, не глядел поверх головы старого друга; он был по-всегдашнему ласков, оживленно разговаривал, расспрашивал. Но какой-то стороной ума он был там, во власти оперативных раздумий и планов; разговаривая, ворочал в голове дивизиями и полками, строил переправы через Белую — и то было главное. Он сам, Батурин, сотни ивановцев, Чапаев, Фурманов, бригады, армии, пушки, конница — все это лишь кровь и плоть, тот гранит и мрамор, который необходим для воплощения идеи. Собственно, как личность Фрунзе для самого себя не имел никакого значения; сейчас он хотел жить не ради самой жизни, а ради вот этой идеи. Когда Колчак будет разбит наголову, тогда уж неважно будет, жив ты или убит.

И Павел Степанович понял, не стал докучать. Сейчас он не имел права претендовать на какое-то особое внимание. Вокруг командующего беспрестанно толпились люди. И не только начальники и командиры. Башкирские и татарские крестьяне, русские поселенцы. Все они добивались разговора с «самым главным», несли свои обиды на кулаков, засевших в Советах. Башкиры и татары допытывались, наказывают ли большевики за мусульманскую веру. Всех этих делегатов можно было бы направить в другие инстанции. Но он не направлял, так как понимал: дело не в самом вопросе, подчас ничтожном, а в том, что Дутов или Каппель приказывают пороть за малейшее непослушание или протест, а Фрунзе говорит с обыкновенным мужичком, как с равным. Конечно, этим простым людям и невдомек, что он задыхается от недостатка времени. Он со всеми ровен и внешне нетороплив. Приезжают даже «оттуда», из-за линии фронта. Посоветоваться. Как-то адъютант доложил, что аудиенции у командующего просит член «войскового Дутовского правительства» некто Богданов, с ним делегация. Михаил Васильевич был слегка озадачен, однако распорядился накрыть стол. Тут уж не просто политика, а дипломатические переговоры. Делегаты оказались седобородыми бабаями, в «правительство» их выбрали оренбургские казаки-татары. Они же направили к «Пурунзо и Койбаши» узнать про Советскую власть, выяснить, можно ли будет при Советской власти молиться по-старому, своим богам и пророкам, и что нужно делать, чтобы скорее прогнать Дутова, солдаты которого грабят и насилуют. Михаил Васильевич два часа рассказывал бабаям о политике Советской власти, а потом повез их в татарскую бригаду.

В Москве за каждым оперативным шагом Фрунзе следит Ленин. Он не сомневается, что в самом скором времени Уфа будет взята. В руках Ильича — маленький красный флажок на булавке. Это — штаб Фрунзе, это как бы сам Фрунзе. Вот Фрунзе в Бугуруслане, вот он уже в Бугульме, затем в Белебее, сейчас красные войска скатились с Бугульминско-Белебеевской возвышенности в долину реки Белой. Шагает упрямый флажок по ленинской карте. На всей карте этот красный флажок сейчас самый главный.

О том, что Уфу нужно взять без промедления, думает и Фрунзе. Колчак поклялся взять Москву; Фрунзе поклялся взять Уфу. Но он знает, как это невероятно трудно. Сперва под огнем противника нужно форсировать Белую, а переправочных средств нет, и взять их неоткуда, нет опыта преодоления таких крупных водных преград. Есть, правда, хороший план: сразу после форсирования охватить уфимскую группировку противника с юга и с севера, а конницей отрезать ей путь отступления.

Адмирал Колчак… Фрунзе никогда не встречался с ним. И странное дело: к личности Колчака никакого интереса не было. Как-то разведчики принесли листовку с портретом «правителя». Фрунзе бросил рассеянный взгляд на листовку и через минуту забыл о ней. Один из разведчиков сказал:

— Сухой, как борзая, — никакой представительности, морду будто через рубель пропустили. А еще в царьки лезет. Поглядим, какой ты в деле.

— Ему што, — отозвался другой. — А у нас што?..

— Што, што, а то, што приперли его, вот што. А ежели увидел што, то держи язык за зубами, не распускай панику. Хвалилась синица море зажечь. Так и твой адмирал…

По уточненным данным разведки, выходило, что на уфимском направлении у противника сорок тысяч штыков и сабель и сто сорок орудий. У Фрунзе было всего сто орудий. Зато он смог стянуть под Уфу почти пятьдесят тысяч войска. И если бы не река Белая…

Сто пятьдесят — триста метров. Что такое — триста метров? В мирное время — почти ничего. На войне — очень много. А если это водная преграда под артиллерийским обстрелом — то очень, очень много. Он отдал приказ войскам Туркестанской армии:

«Бросая вас нынче вновь в наступление, я хочу напомнить о том, что вы им решаете окончательный спор труда с капиталом, черной кости с костью белой… Наш первый этап — Уфа; последний — Сибирь, освобожденная от Колчака».