Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

— То, что вы руководили «Красной губернией», я знаю. Колчака побили — тоже знаю. А вот то, что вы разговариваете на киргизском и татарском, — полная неожиданность! И Коран, наверное, знаете?

— Знаю, Владимир Ильич. Все без парадоксов: я ведь уроженец тех мест. Мать до сих пор в Верном.

Ленин удовлетворенно смеется.

— Если гора не идет к Магомету… Прошу сообщать мне о положении тамошних дел чаще. Мы все верим в вашу революционную энергию… В Туркестане вы будете представлять ВЦИК и Совет Народных Комиссаров, действовать от их имени в пределах Туркестана и сопредельных с ним государств и способствовать проведению в жизнь национальной политики Советского государства. Полномочия большие и ответственные…

Прежде чем отправиться в Ташкент, заехал в Иваново-Вознесенск, в Шую — «домой». Лучше было бы не предупреждать телеграммой: как в давние времена, остановились фабрики, во всю мощь ревели гудки, приветствуя Арсения.

— Вы навсегда зачислены в наш рабочий гарнизон, — говорил радостно Жиделев. Знакомая атмосфера, знакомые лица. И снова Арсений — агитатор. Выступает перед рабочими, вникает в жизнь профсоюзов, фабзавкомов, горсовета. Окрепла «Красная губерния», стоит твердо. В одном из цехов — большой портрет Фрунзе с орденом Красного Знамени, старательно выписанный заводским художником. В алых лентах. Наверное, ради встречи. Михаил Васильевич укоризненно покачивает головой. Подбежал мальчуган лет восьми: «Дяденька, я вас знаю: вы — Арсений!» Все оставляет след…

…Человек греется у самовара, накинув на плечи бекешу, выскакивает на мороз пилить дрова, поет с Митяем, Анной Никитичной и Софьей Алексеевной песни про матушку-Волгу, играет в шахматы. Но он — не пассажир, едущий в очередную командировку. Он по-прежнему отвечает за все эти пространства от Каспия и Самары до границ Китая, Индии, Персии, Афганистана. Он — хозяин. На больших станциях, в городах проводит военные смотры, обследует госпитали. Воинские части раздеты и разуты, госпитали переполнены тифозными. Больные вповалку лежат в холодных бараках на соломе, в верхней одежде. Медицинского надсмотра нет. Нет лекарств, нет бинтов, нет врачей. Нет еды. Люди обречены. Это — герои. Их нужно спасти.

Пока Фрунзе наводит порядок в госпиталях, поезд простаивает на станциях по пять — десять суток.

И если разговоры о литературе, об искусстве — только минутный отдых, то заботы о фронте, о десятках тысяч людей, о делах в самом Туркестане преследуют и днем и ночью. От них нельзя уйти в отпуск.

Фрунзе громил генерала Толстова, строил железную дорогу и в то же самое время не отходил от радиостанции, посылал гонцов к Куйбышеву и Новицкому, которые по его указанию производили реорганизацию войск Туркестанской республики, а потом двинули их на Красноводск — оплот закаспийской белогвардейской группировки и английских интервентов. Войска совершили стоверстный бросок по безводным пескам Кара-Кумов. Впереди шел Куйбышев. То был героический марш. Правда, под конец нервы у Федора Федоровича Новицкого сдали, и он стал доказывать по радио, что Красноводск без тяжелой артиллерии не взять. Фрунзе ответил ему:

«Донесение нахожу неосновательным. Приказываю принять самые решительные меры к овладению Красноводском!»

Федор Федорович понял, что тяжелой артиллерии не будет, и взял Красноводск. Взята нефть Челекена. Но нефть пока, к сожалению, вывезти нельзя: у острова стоит флот белых, блокируя подход с моря. А эти сто пятьдесят тысяч пудов челекенской нефти сейчас очень нужны…

И еще одно событие: когда население Хивы восстало и обратилось за помощью к Красной Армии, Фрунзе послал туда отряд войск. Басмаческие отряды Джунаида разбиты, власть хивинского хана свергнута, в Хиве — Советская власть.

Но сколько еще ее решенных вопросов там, в Туркестане… И самый сложный из них — национальный. В Семиречье — банды Анненкова, Дутова, Щербакова, в Бухаре — эмир, в Фергане — банды басмачей Мадамин-бека. Советская власть пока слаба, ее органы засорены националистами всех мастей.

Тяжелые думы, нескончаемые заботы.

Исидор Любимов (теперь он член Реввоенсовета фронта) говорит:

— Если уж в Минске выкарабкались, то тут и подавно…

— Не выкарабкиваться, а Советскую власть устанавливать надо… Минск — эпизод. Мы отвечаем за всю Среднюю Азию. Это несколько огромных государств.

В Ташкенте на перроне — Куйбышев, Новицкий, председатель Турккомиссии Шальва Элиава. Воинские подразделения. Звуки «Интернационала». Рапорты. Толпы людей в полосатых халатах, опоясанных платками чарса, и высоких бараньих шапках. Бородатый Фрунзе в папахе, в шинели, в ремнях; на боку шашка; на правой стороне груди, прямо на шинели, — орден Красного Знамени. Каждому хочется взглянуть на «кзыл-генерала Пурунзо», главного защитника дехкан, на его байбиче — жену.

За церемонией встречи командующего с восхищением наблюдает невысокий плотный человек в легком пальто и белой мерлушковой шапке. Фрунзе — красный герой, о его подвигах писали газеты, появились его печатные портреты, да и вряд ли найдется человек, который не слышал бы о Фрунзе! Человек снимает шапку, ветер шевелит его светлые волосы.

Фрунзе идет вдоль шеренги встречающих, останавливается, всматривается в лицо светловолосого и неожиданно крепко стискивает в объятьях.

— Костя! Брат… Ты здесь? А где мама, сестры? Вот так встреча!..

И теперь все собравшиеся замечают, как они похожи, эти двое, друг на друга — местный врач Константин Васильевич Фрунзе и командующий.

Оказывается, командующий родом из Пишпека. Свой. «Узун-кулак» — «длинное ухо», «беспроволочный телеграф» разносит эту новость по всем кишлакам и курганчам.

Они сидели с братом Константином в гостинице. Софья Алексеевна наливала чай. Михаил Васильевич был печально задумчив. Он беспокоился за мать, за сестер. Они там, в Верном. Каждый день могут попасть в руки бандитов. Прямой дороги на Верный нет, а та, что есть, разрушена, кое-где контролируется беляками. Чтобы попасть в Верный, нужно проделать путешествие более сложное, чем поездка сюда из Самары. Маме придется подождать…

Родное Семиречье, где сошлись Туркестан, Сибирь и Китай… Киргизский Алатау с его вечными розовыми снегами. В Пишпеке — белый домик, там прошло детство. Из детства почему-то запомнилось, казалось бы, самое несущественное: запах сизого дыма кизяка, песчаные кыры, заросшие полынью, низкорослый конь с шершавой сбившейся шерстью, на которого посадил отец пятилетнего Мишу, советы отца: «Сжимай коленями лошадь, сжимай!» И еще — круглый карагач, всегдашняя прохлада под густой листвой; расшитая узорами кошма сырмак в чьей-то закоптелой юрте; на сырмаке мягко, покойно; старый Таджибай, разглядывая убитую Мишей перепелку, причмокивал губами и говорил: «Джаксы анкши! (Хороший охотник.) Вырастешь, на джолбарса пойдешь».