Сильвана Патерностро - Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

РОУЗ СТАЙРОН. Персонажи у него безумно романтичные, даже если все кончается могилой, монастырем или как в «Известии о похищении» [132], — все равно на донышке остается частица чистой романтики. Проще говоря, он любит людей. И жизнь любит!

ХОСЕ САЛЬГАР. Думаю, сегодня не найдешь никого, кто тратил бы на телефон больше него, а его не заботит, в какую сумму телефонные разговоры обходятся. Где бы он ни бывал за все эти годы, он обязательно позвонит. Он сам это говорит. Когда ему хотелось чем-то особенно важным поделиться, он обычно Гильермо Кано [133]звонил или мне, по любому поводу. И разговор неизменно получался долгим. Он не замечал времени. Но с оплатой счетов за телефон у него все просто. Сам он их не оплачивал, а платили, понятное дело, Мерседес или та пожилая дама, его агент. Вот и легко ему было говорить: «Знаешь, мы и не заметили, что так долго проговорили». Звонки из Европы в целое состояние обходились. Нет, он время чувствует, но ведь не уймется, пока до мельчайших деталей про пуговицу эту не расскажет.

РОУЗ СТАЙРОН. Помню, он говорил, что его обязанность — выступать для своих читателей в роли мага, но только этот маг всегда начинает с реальности и реальностью же заканчивает. Хотя как беллетрист он мог бы витать между ними и творить столько магического и сюрреалистического, сколько пожелает, до тех пор пока пишет достаточно складно и с достаточной порцией магии, способной убедить читателя.

САНТЬЯГО МУТИС. У Габо основы, подноготная замешаны на алхимическом знании. А алхимия — это и есть то, что называют магическим реализмом. Когда мальчуган приходит на кухню и говорит матери: «Этот горшок сейчас на пол свалится». И горшок, устойчиво стоявший посреди стола, вдруг начинает неудержимо сдвигаться к краю, падает на пол и вдребезги разбивается [134]. В Колумбии много такого, люди в нашей стране верят в подобные вещи. Когда едешь на праздник, проходящий на ярмарке или на рынке в Вилья-де-Лейве, автобус святой водой окропляют, чтобы в дороге водитель не потерял управление. Так он воспитывался. С огромной религиозной подоплекой. То есть это религиозная культура… И в Габо эта культура сидит. А прежде это было религией.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Однажды в Аракатаке видели, как он ночью на машине разъезжает с друзьями по городу. А сам он уверяет, что туда ни разу не возвращался.

САНТЬЯГО МУТИС. А я считаю, что с Габо так получилось: в стране бытовала устная народная традиция. В том смысле, что литература не занимала важного места. Однако традицию устного рассказа стали немножко оттеснять на обочину. Города постепенно приобретали большее значение, в жизни появлялось много нового, что исходило из совершенно других источников, и, поскольку народная культура потихоньку ржавела, ощущала себя под угрозой, утрачивая изустный характер, Габо дал ей приют под своим крылом. И она начала превращаться в литературу.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Благодаря Габо весь мир узнал о вещах, которые здесь издавна всем известны. По сути, они сделались достоянием всего мира, интернационализировались. Все о них рассуждали. История о каплуне… Это же наше, исконное, всегда нам принадлежавшее.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Я думаю, что величие его в его воображении заключается. Не будь у него воображения, вывалил бы он перед миром сколько-нибудь наших здешних сюжетов, и их приняли бы за небылицы — мол, неправдоподобно, не бывает такого. Но он так это образно… Скажем, так говорит: «Металлический кузнечик скачет по берегам Магдалены из поселка в поселок» [135] — это он описывает гидропланы. Называя эти штуки металлическими кузнечиками. То есть нарочно для наглядности технические штуки со сверчками скрещивает. Чем проще, тем лучше.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. В рассказ о выпях Гарсиа Маркес вставляет упоминание о «Терри и пиратах», и все говорят: «Смотрите, это Гарсиа Маркес их придумал». А вот и нет. Неправда это. «Терри и пираты» — это комикс такой был с продолжением, в воскресных выпусках печатался. Первые воскресные выпуски газет в цвете появились в Барранкилье в 1929 году, и их весь город по субботам покупал по пять центов. И я, помнится, покупал. Еще другие были комиксы. «Сиротка Энни». «Винни Винкль». «Тарзан». А он взял и вставил «Терри и пиратов» в рассказ.

ХОСЕ САЛЬГАР. Возьмем историю о Ремедиос Прекрасной из «Ста лет одиночества»: это образ, символ, предстающий перед нами в виде обыкновенной девушки, и это, должно быть, подобие того, что изначально произошло с Девой Марией. Он ее возвышает через литературу, показывает ее чистоту, совершенство. Это не сама реальная девушка Ремедиос Прекрасная [136]возносится на небеса, а созданный им образ, который приобретает такое звучание в представлении персонажей романа. Такой вот способ приукрашивать повествование. Красиво преподносить историю, когда факты подкачали и сами по себе не производят яркого впечатления. То же самое в «Любви во время чумы»… Он своих героев знает непосредственно. По большому счету, это история об отце и матери Габо, но это и та история, которую он слышал от своего деда. И он ее вспоминает, уясняет и потом начинает составлять из этого нечто целостное. Вот имелись, например, какие-то давние подробности, о которых его дед потом думать не думал и не вспоминал, а он их восстанавливает, как тот эпизод с пуговицей у папы. Таким образом, истинный его гений — в его изумительной памяти и в том, как добросовестно он выверяет факты, что не позволяет ему слишком отклоняться от реальности. И еще — в красоте его языка. Потому что он в совершенстве владеет языком. Сначала он полностью отдавался классике, желая выучиться хорошо писать. И реализму тоже. И поэзии. И еще музыке. Габо — страстный любитель музыки. И его голова, напитанная музыкой и поэзией, рождает какую-нибудь прелестную историю, а уж как подать ее, он хорошо знает. И он рассказывает эту историю, не забредая за пределы действительности, потому что тут на страже стоит его журналистская выучка. Она не позволяет фантазировать на пустом месте. А велит ему излагать, что и как было, точно и ясно.

РОУЗ СТАЙРОН. Это потрясающе, потому что он, начав работать как репортер, думаю, всегда действовал с дальним прицелом. Журналистику он рассматривает как литературный жанр. Такой же жанр, как, скажем, беллетристика. И пишет он так, что все у него выглядит реальным, словно в репортаже, даже когда герои улетают в небеса.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Магический реализм составляет лишь часть его творчества. Вероятно, ученые изучают этот аспект магического реализма в творчестве Гарсиа Маркеса сверх всякой меры. Единственное, что я готов сказать о магическом реализме, так это что у нас на побережье можно услышать множество разных вещей, которые являются настоящим магическим реализмом и прекрасно произрастают на здешней почве. Например, могу поведать вам о профессоре Дарио Эрнандесе из Санта-Марты. Я привожу эту историю в своем рассказе «Дебора Крюэль» и уже всем, кому сумел, рассказал. Профессор Дарио Эрнандес находился в Брюсселе, как и полагается всякому приличному человеку из Санта-Марты. Хотя он и не особо богатый, но поехал туда, в Брюссель. Он обучался игре на фортепьяно. И даже играл для королевы Астрид. А домой вернулся, потому что году в 1931-м или 1932-м — честно говоря, не знаю, в каком точно году, — здесь случился большой ажиотаж из-за краха фондового рынка в Нью-Йорке. Многим в те времена приходилось бросать все и срочно мчаться сюда, так как продажи бананов рухнули и начались все те передряги, которые, собственно, и представляли собой Великую депрессию. Так вот, Дарио был вынужден вернуться в Санта-Марту. А там недавно открылся клуб «Санта-Марта», и, естественно, когда он там появился, его попросили: «Сыграй нам что-нибудь, Дарио». Он садится к инструменту и исполняет «Лунную сонату» Бетховена. Ух ты, говорят, а сыграй-ка, Дарио, еще что-нибудь. Он исполняет полонез Шопена. «Грезы любви» Листа. «Слушай, так ты вот этому поехал учиться? И что, не можешь сыграть, к примеру, кумбию „Пуйа Пуйерас“?» Дарио в негодовании с треском захлопнул крышку фортепьяно и сказал: «Хорошо же, в этом городишке больше не услышат ни одной сыгранной мной ноты». Дарио дожил до девяноста лет. А когда это случилась, ему было тридцать. Стало быть, с тех пор он прожил еще шестьдесят лет. Он дирижировал городским оркестром. Потом был директором школы изящных искусств, из стен которой вышли такие пианисты, как Кароль Бермудес и Андрес Линерос — очень знаменитые пианисты. Но никто ни разу не слышал, чтобы он сам сыграл хоть ноту. И те, кто проходил мимо его дома, — а это был старинный дом, в котором он жил в обществе двух высохших тетушек старше его, — говорили, что он напихал ваты между фортепьянными струнами; и когда он каждое утро садился за инструмент упражняться, из его дома доносилось только тук-тук да так-так. Если это не история из области магического реализма, то и не знаю, что он такое. И это был Дарио, реальный человек Дарио, которого мы каждый день видели.