Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Как-то мне позвонил Горький и сказал, что завтра они заедут за мной и мы поедем в детскую колонию. Поехали втроём: я, Горький и Погребинский из ЧК.

Приехали в колонию, заходим в большой корпус. Длинный коридор такой. Вдруг к нам выбежала девчушка, этак лет шестнадцати.

— А-а, Нюрка! Приветик! — закричал Погребинский, он говорил, знаете, с таким акцентом, он был одессит, этот Погребинский.

Девушка остановилась, быстро поправила кофточку, дерзко и гордо подняла голову.

— Не Нюрка, а Анна Николаевна, — сказала она и гордо пошла по коридору.

Вот оно, главное! Вот оно, то движение души, за которое можно заплатить чистым золотом. Как, что произошло, как так случилось, что она из Нюрки почувствовала себя Анной Николаевной? Об этом надо писать.

Пишут много, но мало человечности, очень мало. А люди владеют безумными сокровищами, это душа, интересная душа, жизнь…

Как безумно интересно смотреть в окно! Вы это замечали? Идёшь, смотришь… Это один из секретов искусства. Всегда по ту сторону окна действует совершенно гениальный актёр — жизнь…

…Вот юноша и девушка в степи. Вдруг молния, гром. Появляется страх, опасность. Они бегут — и уже в этом беге, в стремлении уйти он видит что-то не совсем обыкновенное, если хотите, подсознательно — чувственное. Пошёл дождь, он дал ей свой пиджачишко. Забежали под навес. Молнии, страх. Она стоит рядом, по лицу дождь, свет. Мокрое платье обтянуло юную фигурку. Он слышит запах тела её. Она — испуг и страх, а всё равно обнимает его. Вот одно из великих таинств — отчего люди становятся мужем и женой…

Это как-то сильно действует на меня… Я в трамвае сквозь стекло вижу руки трамвайщицы. Вот видеть руки, отражать современность, а не индустрию, строительство дорог. Человек прежде всего — человек.

Хочу ещё поговорить о форме, о композиции. Композиция должна быть круглой, замкнутой. А у нас многие, даже напечатанные вещи безумно беспомощны композиционно.

Композиция должна быть как упаковка парашюта, неправильно упаковал — покойник. Посмотрите, вот стакан воды, сам стакан — это гениальная упаковка. Вот так нужно писать, чтобы стакан был налит полностью. Это очень существенно, и пренебрегать этим нельзя, никак нельзя.

Реплика с места : даже у Горького была плохая композиция.

— Да, Горький знал это. И действительно у него очень плохо было с композицией. Но вокруг него все кричали, восторгались. У Горького была безумная горьковская слава…

Особенно в пьесах он страдал. Написать пьесу — это как из бревна сделать телегу. Разумеется, дерево прежде всего надо срубить, потом высушить, нарезать брусьев, досок, потом уже делать колёса, вставить спицы…

Нельзя занимать время, нужно только главное. У меня в пьесах, может быть, вы заметили, герои не здороваются за руку. Это ведь недопустимо говорить в пьесе «здравствуйте», где в первом акте девушка появляется, а в четвёртом стреляется или там тонет.

На это время я могу многое купить, очень многое. Нужно быть скупым.

Чтобы избежать ошибок в композиции, нужно знать конец и просмотреть всё от конца до начала. Хорошенько проследить, и это избавит от громоздких ошибок.

Нужно сортировать — гривны к гривнам, рубли к рублям. Тогда всё станет яснее в композиции. Кстати, о чеховском ружье. Ружьё чеховское — это неверно, оно может, если это замышлено автором, не стрелять, но повторяю, если это замышлено автором.

Вот божья коровка ведь не произносит «быть или не быть», а она нужна, живёт в природе…

Всё должно быть закономерно, логично. Как организм человека — там всё нужно: желудок, рука, ухо…

Я делаю планы, чертежи, графики будущих вещей. Строю мучительные планы, вычерчиваю кривые.

Вопрос : Леонид Максимович, что скажете о новаторстве, о молодых, входящих в литературу?

— Я очень настороженно отношусь к новаторству и боюсь новаторов. Когда ко мне приходят этакие новаторы, я говорю жене: «Смотри за шубами…»

Все мы пробуем, ищем. Сейчас мы не знаем, кто новатор. Отодвинется время, пройдут годы, тогда можно будет рассмотреть кто.

Мы оглядываемся на прошлое и говорим: новатор Леонардо да Винчи…

…Театр — это треугольник, там всё ясно, всё намечено. В театре плохо. Не люблю актёров. Актёр горд, его место в буфете, говорил Островский. Актёр подчас жалок, и это он сознаёт, а отсюда то, что зачастую они грязные люди, грязнее, чем мы с вами.

Актёр на сцене должен играть, он, как на расстреле. И мы, писатели, его ставим к стенке. Дерьмо играет, а уйти нельзя. Сознаёт, что говорит глупость, а не может не говорить, потому что мы написали её, эту глупость, она в пьесе.

Актёры — болтуны и выдумщики. С годами они как-то мельчают. Раньше актёры были крупнее, интереснее.

Был у меня один знакомый актёр и большой врун. Врать он любил и мог по-настоящему… Молодые его любили. Как всегда, вокруг него народ, глядит в рот.

— Помню, это было в Царицыне, — рассказывал мой актёр, имя его вы знаете, я не хочу говорить, всё же он мой давний приятель… — Да, в Царицыне… Ранней весной закончили гастроли, труппа уехала в Астрахань, а я пил. Пил здорово. Опомнился, когда осталось до гастролей два дня, а я ведь всё в Царицыне бушую. (Все собравшиеся зеваки слушают с вниманием и подобострастием) Что делать? Я туда, я сюда. Дороги развезло, ни на чём уехать в Астрахань нельзя. Ну, я тогда собрал вещички — и к Волге, по ней лёд шёл. Постоял секунду, прыгнул на малую льдинку, потом на другую, взобрался на большую глыбу и плыву. Быстро плыву. Да, постой, ведь и ты был со мной, а я-то думаю, где я тебя видел. (Вдруг указал он на самого любопытного и робкого актёрика).

— Да, я был с вами, — молвил актёрик.

— Ну вот, видишь, узнал… Вот как нужно выходить из положения, и на гастроли я вовремя прибыл.

— Только я не на льдине с вами плыл, — перебил его маленький актёр. — Я рядом, окунем загримировался…

Воцарилась тишина…

Мой старый знакомый повернулся, вышел из круга и вдруг закричал:

— Дурак, и соврать, как следует, не умеешь…

Так молодые вытесняли старых. Так приходило остроумие. А молодые всё же не то. Пришёл я на репетицию своей «Золотой кареты» в Москве. Репетиция шла плохо. И вот наступил тот момент, когда, помните, человек преподносит девушке розу. Красную живую розу в росе. В то время, когда кругом война, всё разрушено, всё смещено, и человек ведь не простой, человек странный. Он подаёт ей розу.

Так задумайся, остановись, закричи, ну закрой глаза, отступи, попяться — ведь тебе дают РОЗУ, живую розу в росе, когда кругом такое… Сделайте что-нибудь, если вы не скотина… А она берёт, ничего не дрогнет в ней — «мерси»…

Нет, разве так можно?

Играют как-то плохо, да и пьесы все нехитрые, простые. Так, не для раздумий. Вот и тянет свой монолог, как акын на одной струне…