Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Николай Алексеевич был очень внимателен ко мне, заботлив, доверчив, удивительно скромен. Однажды вечером на лугу, куда мы часто ходили гулять, нас застал дождик, и мы решили переночевать в стогу свежего сена. Вырыли нору и там остались. Николай ко мне не прикоснулся.

Религиозности ни в его разговорах, ни в стихах, которые он мне читал тогда, не было… Я знала многие его стихи на память. Особенно мне нравилось стихотворение «Звоны, звоны, перезвоны…»

Виделись мы и позже. Помню его приезд в Вытегру в 1916 году. В нём было много нового: подстрижен под горшок, приглаженные волосы, рубаха до колен, поддёвка. Странно здоровался, как парализованный, какая-то скованность в движениях. Выступал у нас в школе. На собраниях молодёжи никогда не танцевал. Любовался тихим, плавным пением, не любил шума.

Николай поселился у сестры Клавдии, жила она супротив школы, где я учительствовала. Снимали они четыре комнаты, окнами на север. Была я там в гостях, комнаты произвели на меня мрачное впечатление: иконы, лампадки, полотенца вышитые. Клавдия — портниха, шила дамские блузки из своего материала, шила по высоким ценам. Говорила всем, что она сестра знаменитого поэта.

Злые языки судачили, что Клюев, когда жил в Петербурге, был близок к Распутину, участвовал в распутинских радениях.

Приехал Клюев в Вытегру и после революции, в 1918 году. Хорошо был принят местными большевиками, вступил в партию. Дружил с молодым поэтом Александром Богдановым и Николаем Ильичом Архиповым — редактором нашей газеты. Николай Ильич частенько говорил, что Клюев большой поэт, поэт большой эрудиции, и что мы его недооцениваем.

Жили тогда голодно. Помню, ученикам давали сто граммов хлеба. Клюев выступал в школе второй ступени, где я работала. Говорил о революции, читал стихи свои. Читал нараспев, с ужимками, с гримасами. Нам, учителям, это не нравилось, у нас не было революционного подъёма. Я об этом сказала Николаю Алексеевичу. Он ответил:

— Народ — что лес: ни в сторону, ни в другую.

Своё вступление в партию объяснил мне так, что хочет внести человечность в партию, очеловечить жестокость, внести струю гуманности. Говорил об этом с душевной болью. Откровенен со мной всегда был, я видела, что подъёма прежнего в душе у него уже не было. На людях воспламенялся. Помню его выступление на проводах бойцов на защиту Петрозаводска в 1920 году. На городской площади митинг. Я запомнила навсегда его слова:

— Если бы можно было отдать своё сердце вам, чтобы оно освещало вам путь в борьбе!

Екатерина Ильинична Баженцева

Подруга Клавдии Алексеевны Клюевой, сестры поэта.

— Встретила я Николая Алексеевича в конце 1918 года. Только приехал, живёт у Клавдии в центре Вытегры, занимал комнату на первом этаже деревянного дома, принадлежавшего ещё недавно купцу Лопареву. Идёт по улице весёлый, улыбается.

— С праздником! С Рождеством Нового Мира! — и руку долго, долго трясёт, поздравляет. Чёрная из домотканой шерсти поддёвка не на пуговицах, а на крючках, сапоги в гармошку, чистые. Но что било в глаза, так это широкий красный шарф, завязанный бантом — революция, мол. Шарф тот виден был за версту, все глядели, удивлялись…

Михаил Лазаревич Каминер

Бывший переплётчик Вытегорской типографии. В 1919 году в составе продотрядов сопровождал баржи с хлебом и солью от Рыбинска до Вытегры. С июня 1919 года начал работать переплётчиком в типографии. Участник Отечественной войны, в 1944 году вступил в партию. В 1955 году заведовал типографией. Выйдя на пенсию, снова работал переплётчиком.

— Николай Алексеевич часто бывал в нашем доме, дружил он с моим старшим братом Григорием. После революции возвратился в Вытегру и сразу же зашёл к нам. Помню его рассказ о посещении Ясной Поляны весной 1910 года.

Приехал он туда, идёт по дорожке, женщину встретил простую.

— Дома ли граф?

— Дома.

— А графиня?

— Ох, наша графинюшка в одной оранжевой юбке скачет…

Вышел к нему Толстой.

— Здравствуйте, Лев Николаевич, — сказал Клюев.

И тот ответил:

— Здравствуй, брат Николай.

…Ругал Есенина, обвинял его за любовь к престолу, не одобрял каких-то его стихов, посвящённых царице.

Многие считали Клюева религиозным. В доме у них, и в Мокачево, и в Вытегре, было много икон, вышивок разных. Клюев не был верующим. Я много раз слыхал, как он насмехался над церковью, над попами.

Лучшим его другом был Николай Ильич Архипов, редактор нашей газеты. Любили они гулять в роще около речки. Видел часто, как вечерами провожают друг друга — всё не могут наговориться. Николай Ильич говорил нам в типографии, что Вытегра не доросла до понимания стихов Клюева, что его стихи поймут и оценят будущие поколения. Говорил это нам с горечью, прямо со слезами обиды.

В 1918—1922 годах Клюев был очень революционен. Стихов писал много, часто выступал в городе.

Клюев не работал ни в каком учреждении. Гонорар в нашей газетке был небольшой, а зачастую его вообще не выплачивали. Клюев очень нуждался в эти годы, его содержала сестра — отличная швея. Клюев вставал рано, он был не женат. В четыре утра уже ходил вдоль речки босиком. Говорил, что так зрение сохраняется и что до старости доживёт без очков.

Александр Капитонович Романский

Родился в 1897 году в деревне Сямозеро близ Пряжи. Отец — священник в Лижме, мать — карелка из Большой Сельги. Александр пошёл по стопам отца и в 1911 году поступил в Петрозаводскую духовную семинарию. В сентябре 1916 года начал работать статистиком, позже он — статистик губпродкома Олонецкого губисполкома.

В 1919—1925 годах состоял в ВКП(б), но «выбыл по малоактивности», как писал Романский в анкете, иначе говоря, исключили во время чистки партийных рядов.

Всю жизнь работал статистиком в Петрозаводске. В 1954 году Александр Капитонович — начальник сектора товарооборота статистического управления КФССР.

С Романским я познакомился где-то в 1963—1964 годах у Грунтова. Мне показался он мрачным, молчаливым и даже стеснительным человеком. Круглые старые очки и лысина делали его похожим на Исаака Бабеля, которого мы, тридцатилетие, тогда тоже открывали для себя после долгого запрета.

Грунтов рекомендовал меня, употребив всякие лестные слова в мой адрес, что я-де начинающий исследователь творчества Николая Алексеевича Клюева, и стал настоятельно просить и даже требовать, чтобы Романский рассказал мне тут же, сей минут, о том, как он, юный Романский, видел Клюева и каким он ему запомнился.

Александр Капитонович нехотя согласился и на глазах стал превращаться из хмурой тучи в солнечный полдень, в умного, симпатичного рассказчика с пытливым, зорким глазом и блестящей памятью.

После долгого рассказа мы с Грунтовым стали уговаривать его написать обо всём этом.