Ким Филби - Неизвестный Филби

На мой взгляд, даже если агент не спрашивает, его все равно следует проинструктировать. Но здесь мы вступаем на зыбкую почву, ибо многое зависит от характера агента и его взаимоотношений с оперработником.

В сентябре 1945 года в Канаде перебежал на сторону противника Игорь Гузенко, шифровальщик советского военного атташата в Оттаве. Для того чтобы добиться доверия канадцев и завоевать право на политическое убежище, он прихватил с собой ряд конфиденциальных и секретных документов. Среди них были две свежие шифр-телеграммы: из Оттавы в Москву и из Москвы в Оттаву.

В первой телеграмме речь шла о том, что некий «Алек» переводится по работе из Канады в Англию и сообщались подробные условия предполагаемой явки в Лондоне. В ответном послании условия явки были забракованы и вместо них предлагался другой вариант, когда встреча должна состояться в пабе около Британского музея в определенное вечернее время, вскоре по прибытии «Алека» в Англию.

Как сообщил Гузенко представителям канадской спецслужбы, а именно Королевской канадской конной полиции (подразделение безопасности), под псевдонимом «Алек» скрывался Аллан Нанн Мэй, английский физик, работавший в ядерном центре Чок-Ривер в провинции Онтарио.

В лондонскую штаб-квартиру СИС шифровка от канадцев пришла через британское бюро координации по вопросам безопасности в Нью-Йорке. Заниматься этой информацией должен был я, поскольку занимал должность руководителя R-9 — подразделения СИС, ответственного за работу на участке антисоветской и антикоммунистической деятельности. Поскольку Мэй был британским подданным, моим первым долгом было оповестить Роджера Холлиса, занимавшегося тем же кругом вопросов в контрразведывательной службе МИ-5.

Сообщив Холлису суть шифровки по телефону, я договорился с ним о встрече тем же утром. К моему приходу Холлис успел выяснить (видимо, в британском ядерном исследовательском центре Харуэлл), что Мэя действительно переводят из Канады в Англию. Если память мне не изменяет, он, кажется, уже находился в открытом море на борту парохода.

И Холлис, и я ясно понимали, что Гузенко говорит правду. Сложно было представить, зачем ему потребовалось называть «Алеком» Мэя, если бы это в действительности было не так. Вряд ли рядовой советский шифровальщик когда-либо узнал о Мэе, если бы тот не поддерживал какую-то связь с советским посольством. Наводила на размышление и схожесть псевдонима «Алек» с первой частью имени Мэя — Аллан. Совпадало с телеграммой также то, что Мэй переводился по работе из Канады в Англию.

По приглашению Холлиса к нам присоединился руководитель юридической секции МИ-5. Он согласился с тем, что информация выглядела убедительной, но в то же время твердо настаивал на том, что ее недостаточно для возбуждения судебного иска. Для того чтобы следствие в отношении Мэя завершилось успехом в суде, необходимо было доказать:

а) что телеграммы подлинны (Гузенко имел в посольстве доступ к канцелярским принадлежностям, пишущим машинкам, штампам, печатям и т. п. и поэтому был в состоянии изготовить телеграммы сам. С какой целью? Чтобы увеличить размер денежного вознаграждения за свою измену);

б) что за псевдонимом «Алек» действительно скрывается Мэй (то обстоятельство, что его переводили по работе, наводило на определенные мысли, но ни в коей мере не убеждало. Гузенко мог где-то узнать о предстоящем переводе и использовать этот факт для фабрикации доказательства).

Короче говоря, получалось так, что весь иск будет базироваться на ничем не подкрепленных уликах, полученных от Гузенко. Предположим, продолжал развивать свою мысль юрист, что Мэй откажется признать себя виновным. Кому в таком случае поверит жюри, состоящее из британских граждан: видному британскому физику или советскому шифровальщику сомнительного происхождения? Юрист был убежден, что директор государственной прокуратуры откажет в возбуждении судебного иска на основании только имеющихся в распоряжении МИ-5 улик.

Исходя из этого, требовалось собрать дополнительные доказательства. Вполне очевидно, что в качестве первого шага надо было попытаться поймать Мэя с поличным на встрече с советским представителем. В тот же день после обеда мы вторично встретились с Холлисом, на этот раз в присутствии Леонарда Бэрта. Профессиональный сотрудник Департамента криминальных расследований (CID), Бэрт был прикомандирован к МИ-5, где в его обязанности входило: а) связь со Скотленд-Ярдом и б) допросы подозреваемых лиц. Было решено, что Бэрт обеспечит с помощью CID тщательное наблюдение (силами переодетых в штатское сотрудников) за пабом в день ожидаемой встречи. Сам Мэй также будет взят под круглосуточное наблюдение, а его телефон поставлен на прослушивание (само собой разумеется, я при первой же возможности сообщил обо всем этом советской стороне; не помню только точно, с каким разрывом во времени).

И вот наступил день, когда должна была состояться явка. Переодетые люди Бэрта заняли исходные позиции. Но ничего не произошло. Советский представитель так и не появился. Мэй провел целый день в своей квартире, разговаривая (если верить вмонтированному в телефон подслушивающему устройству) лишь с самим собой. Ни одного слова из его болтовни нельзя было различить. То, что советский разведчик не вышел на явку, было понятно, поскольку сработало мое предупреждение. Но почему не вышел Мэй? Может, он решил прекратить агентурную работу? Или его тоже успели предупредить за такое короткое время? У меня не было ответов на эти вопросы.

Теперь уже британская сторона попала в затруднительное положение. Невыход Мэя на явку можно было истолковать как доказательство ложности информации, полученной от Гузенко, или просто как его ошибку. Проведя еще одно совещание, мы решили поручить Бэрту совершить прямой подход к ученому-ядерщику и попытаться добиться от него признания. В назначенный день Бэрт отправился на квартиру к Мэю.

Я вновь очутился в кабинете Холлиса, чтобы выслушать отчет Бэрта. Первая попытка оказалась неудачной: Мэй отверг предъявленные ему обвинения. Но Бэрт был опытным и грамотным специалистом по части допросов. Он заявил, что дает Мэю сутки «на размышления», и на следующий день вновь приступил к атаке.

Со второй попытки Бэрту удалось добиться успеха. Мэй подписал признание, чрезвычайно короткое и неполное. В нем в основном говорилось, что он сообщал некоторую (не уточнено, какую именно) информацию советскому представителю (безымянному), а также передал ему маленький образец обогащенного урана-235. Этого, однако, оказалось достаточно для того, чтобы возбудить судебный иск.