Михаил Портнов - Американские горки. На виражах эмиграции

Серьезной школой жизни для меня стала подработка в магазине кожаных курток на оживленной торговой улочке даунтауна Сан-Франциско. К хозяину меня привели знакомые. Работал я по субботам: приходил к десяти утра и пылесосил магазинчик, совсем крохотный. Узкие проходы вели между рядами курток, висящих на одноуровневых вешалках, а вдоль стен – на двухуровневых, вертикально. Запах кожи стоял невероятный, я очень такой люблю. Куртки были американского производства, из относительно дорогих: и по 400, и по 500 долларов. Много всякой всячины для мотоциклистов: с шипами, заклепками. За день заходило человек 20, из них 2–3 что-то покупали, большей частью – японские туристы. Они ехали в США со списком вещей для покупки, и в этом списке частенько значились куртки фирмы Schott, которых у нас было много и разных.

Хозяин (его звали Герман) с утречка открывал замки на магазине, отодвигал решетки, запускал внутрь меня с пылесосом, а сам шел в соседнюю дверь. Там находилась крохотулечка-кафешка. Герман покупал три стакана кофе и три одинаковые булки. Одну порцию он съедал сам, другой угощал меня, а третью отдавал бомжу, сидящему метрах в пяти слева от входа в наш магазин. Это не был пришлый какой-нибудь, а наш, квартальный бомж. Официальный. Он с благодарностью и одновременно с достоинством принимал подношение.

Я как раз тогда разучивал по сотне слов в день из частотного словаря студента Беркли, и мы с хозяином обсуждали тонкости смысловых различий. Хотя Герман не был силён в этих тонкостях. Например, разницы между timber (лес в бревнах) и lumber (пиломатериалы) объяснить он не смог. Сказал, что это одно и то же. Как-то в разговоре с ним я употребил глагол to implement (внедрять). Он меня остановил и сказал: «Майкл, ты этого слова больше не употребляй». Я удивился: «Почему?» – «Потому, – говорит, – что я 45 лет на свете прожил и ни разу этим словом не воспользовался. Скорее всего, оно и тебе не нужно».

Герману и его старшей сестре этот магазинчик, а с ним в придачу пяток многоквартирных домов в хорошем районе оставил их отец, выживший в Освенциме польский еврей-эмигрант. Так что брат с сестрой зарабатывали на жизнь сдачей квартир в аренду и вот этим магазинчиком. Они никогда нигде больше не работали и не учились в колледже.

Магазин работал с 10 утра и до 5 вечера. Мои обязанности, в основном, состояли в наблюдении за посетителями, чтобы они ничего не украли, пока хозяин занят. В одиночку Герману было за всем не углядеть. Мне за день он платил 20 долларов, и это было большим подспорьем в нашем семейном бюджете. Без преувеличений. В те времена, раза два в месяц, в «Гудвилле» (это сеть благотворительных магазинов) проводились распродажи «всё по доллару». За 20 долларов можно было всей семьёй порядком приодеться, что очень важно, поскольку нас, советских, на улице было видно за версту. Не только из-за одежды, конечно. Выдавали нас и походка, и осанка, и пугливая улыбка, и опасливый взгляд. Но и одежда играла не последнюю роль. Да и нам не хотелось отличаться от местных! Мы не из металла отлиты, нам и одеться нормально хочется, и видеомагнитофон купить, и телевизор. Боже, сколько счастья можно было бы поиметь, будь в кармане на тот момент свободная тысяча долларов! Ну, хотя бы пятьсот. Но не было и десятки.

С первой заработанной двадцатки я записался в Корейский центр, заплатив 15 долларов за регистрацию, что по бедности казалось серьезной суммой. В центре была организована специальная образовательная программа для беженцев, проплаченная «Джуйкой», не имевшей в то время ни собственного компьютерного, ни лингафонного кабинетов. В центре было много классов по изучению английского, преподавателей присылали из сити-колледжа. Имелся еще курс машинописи (typing) на электрических пишущих машинах, курс работы в текстовом редакторе (word processing) Word Perfect под ДОСом, еще что-то. Я часами сидел в лингафонном кабинете, погружаясь в ритм и мелодику английского языка. Курсов было на выбор десятка полтора. И каждый лингафонный курс состоял минимум из десятка видеокассет. Курсы эти продавались в магазинах, но там они стоили по 150–200 долларов и выше, что для нас было совершенно неподъёмной суммой.

Корейцев в центре было немного, в основном пожилые, они занимались в классах с корейским языком обучения. Остальные – наши бывшие соотечественники из разных уголков СССР. Тогда считалось, что без слепой машинописи никуда на работу не попасть. Народ сидел и по толстой книжке самообучался, тюкая по клавишам. Я взялся помочь одной парочке и за этим занятием был застукан директором Корейского центра – красивой худощавой женщиной, прилично говорившей по-русски. Как выяснилось, она имела докторскую степень по русской литературе и переводила Пушкина на корейский язык. Звали директрису доктор Чен.

Так, неожиданно, я получил свою первую работу в США (магазин не в счет!): два часа в день, пять дней в неделю. Меня наняли преподавать машинопись и модный по тем временам текстовый редактор Word Perfect. Платили 15 долларов в час. Это было уже что-то.

Однажды доктор Чен подходит ко мне и спрашивает, что такое «злачный». Я объясняю: «Это такое место, где криминал тусуется». Она качает головой: «Нет, не подходит». Достает томик Пушкина и тычет пальцем в строку: «Умолкли злачные долины…» «А, – говорю, – это долины, где злаки растут». Разговор шел по-русски. Она удивленно поднимает брови: «Cereals? Ну, да!»

Занятно, конечно, но для образованного эмигранта на новом месте вопрос: «Не поучиться ли мне на каких-то курсах?» – так же актуален, как и вопрос: «А не преподавать ли мне самому какую-нибудь дисциплину?» Мне довелось преподавать ещё до того, как я сам начал учиться чему-то новому.

Через месяц-другой я был нанят на такую же примерно работу в CRDC – схожую организацию, только китайскую, хотя учащиеся там тоже были самые разные. В CRDC мне платили 10 долларов в час, зато там я работал три часа в день. А на работу нужно было добираться через мост Bay Bridge на другую сторону залива, в Окленд. Надо сказать, что 300 долларов в неделю – это еще не коммунизм, но уже и не под мостом ночевать! Мои русские студенты, делясь в перерывах бытовыми проблемами, махали рукой («Товарищ не понимает») и говорили мне: «Вам-то что? Вы – устроены!»

Рассылать резюме на вакансии преподавателя машинописи я стал уже в марте-апреле 1991 года. В этом был некоторый внутренний напряг, поскольку я не преподаватель всё-таки, а методист, разработчик методов быстрого обучения. Мне приходилось и раньше преподавать в своё удовольствие, но никогда я не зарабатывал этим на жизнь, хотя и имел педагогическое образование. А тут еще и страна другая, и язык, и культура. Им тоже принять меня, такого, на преподавательскую работу сложно – инородное тело. А куда отправлять резюме? Тоже хороший вопрос. Не существовало ещё не только интернета, но и вообще никакого централизованного источника информации о наличии учебных заведений, где я могу пригодиться.