Виктор Топоров - Двойное дно

Главное в статье — поражение страны от страны, группы государств от группы государств, а вовсе не одного общественного строя от другого, — так и осталось, впрочем, нерасслышанным. Не додумал же я тогда до конца три вещи. Первая — позиция Запада, прежде всего, США: жесткий курс на ликвидацию СССР, а затем и России, а вовсе не на восстановление и обновление. В свое частичное оправдание отмечу, что тогда это не вполне отчетливо осознавали (да и замышляли) в самих США: такой курс, сводящийся к логике анекдота «Офицеры с дам денег не берут» (на вопрос дамы: «А деньги?») или «Мало ли чего я на тебе обещал!» (в ответ на: «Поручик, вы обещали на мне жениться!»), окончательно определился много позже: лишь поддержка Западом Ельцина осенью 1993 года предъявила миру двойной стандарт во всем его, так сказать, великолепии.

Вторая моя мысль была впоследствии подхвачена Александром Яновым (в начале девяностых, если кто забыл, носившегося с идеей о некоем медном кабеле невероятной длины и сечения под всей территорией СССР — найдем мы этот кабель и сразу решим все экономические проблемы. Под этот кабель «американскому специалисту» удалось тогда просочиться в самые высокие московские кабинеты, занятые молодыми «ворюгами», еще не успевшими превратиться в «кровопийц»). После Первой мировой войны Америка плохо помогла Германии и Японии, написал впоследствии (в книге «После Ельцина») Янов, — и поплатилась за это Второй мировой войной. А после Второй — помогла «хорошо» — и теперь ни Германия, ни Япония не представляют ни для кого (то есть, конечно же, для той же Америки) угрозы. По мысли Янова, при Ельцине следовало точно так же «помочь» и России.

Примерно так же — и столь же ошибочно — рассуждал в 1989 году и я. На самом деле проблема заключается не в размерах и сроках помощи, а в природе понесенного той или иной страной поражения. Модель плана Маршала (или его аналога для Японии) осуществима не просто в побежденной стране, но в стране, подписавшей безоговорочную капитуляцию и, как следствие этого, оккупированной. Так обстояло дело с Германией и с Японией в 1945 году, но не так — в 1919-м. Не так обстояло дело и с СССР (Россией) во второй половине восьмидесятых — не так обстоит и до сих пор — наше поражение сокрушительно, но капитуляция не безоговорочна, — мы рухнули стоя, рухнули, не выпуская из рук ни бомб, ни ракет, — и даже перейдя с позиций одного из двух правителей мира на куда менее престижную роль ядерного шантажиста и террориста (в перспективе), сохраняем возможность если и не заставить с собой считаться, то по меньшей мере отвадить и охолонить желающих довести нас до белого каления. А значит, реформы по плану Маршала (или по людоедским наметкам Гайдара) у нас не прошли бы в любом случае.

Не додумал я тогда и третьего. Того, что впоследствии с таким циническим простодушием объявил в Америке Альфред Кох — Алик-Алкаш, как звали его в Питере до того, как он начал распоряжаться чужим имуществом и писать книги. Мы не нужны Западу ни в каком качестве: ни как рынок сбыта, ни как аборигены недр, ни даже как свалка для промышленных отходов. Западу не нужно от нас ничего, кроме собственной безопасности, — и это единственный товар, за который он готов платить без конца и без счета (если мы, конечно, не умудримся продать по дешевке, за нитку бус и бутылку виски, и этот, единственный и последний товар, — после чего нас более или менее молниеносно ликвидируют; во всяком случае, как государство и нацию). И, полагаю, моральным ограничениям в наших взаимоотношениях с Западом на нынешней стадии уже не место: речь должна идти лишь о жестоком и, по возможности, нечестном (как нечестен и сам Запад) торге. Наша страна может взорваться и погубить весь мир — необходимо осознать, что это не предостережение и не угроза, а товар. Единственный, который у нас есть, — и единственный, который интересует наших победителей в третьей мировой.

Ну а додумай я? Статью бы, скорее всего, не напечатал никакой Никольский. Да и вообще: в тот год было принято читать не меня, а Фрэнсиса Фукуяму.

В незапамятные времена, скандаля с одной из жен, я сказал ей:

— Живи мы в свободной стране, ты пошла бы в домработницы, а я стал бы лидером парламентской оппозиции!

Угадал я только одно: моя бывшая жена действительно подалась в, как теперь выражаются, бебиситтеры. А вот я… или в свободной стране следовало не очутиться в сорок лет, а родиться?.. Во всяком случае, лидер из меня никакой; обе карликовые партии, сделавшие мне предложение, от которого нельзя было не отказаться, не имели ни намека на шанс; а довольно обширный опыт совещательной работы — пусть и на едва выступающем над землей уровне руководства Домом писателей и участия во всевозможных жюри — убедил меня в том, что коллективный разум при любых обстоятельствах (кроме разве что патологического безумия) уступает индивидуальному. Неглупые, каждый поодиночке, люди, собравшись вместе, числом от трех и более, мгновенно перестают слышать друг дружку, говорят каждый о своем, а если и приходят в конце концов к общему мнению, то оно со всей неизбежностью оказывается глупее и беспомощней любого из прозвучавших. Кроме, конечно, тех случаев, когда статусному или неформальному лидеру удается подмять спорящих под себя, но тогда это уже не коллективный разум.

Демократия — штука на редкость неэффективная: если надо выбрать человека, выбирают того, у кого не больше плюсов, а меньше минусов (ярчайший пример — выборы в Верховный совет СССР, когда отсеять надо было одного — и отсеяли Ельцина. Нет, не исключено, что он и впрямь был худшим из кандидатов, да только голосовавшие и за, и против него об этом не догадывались. Казанник, которого они предпочли и который в итоге уступил свое место Ельцину, был хорош лишь одним — его не знали); если надо выбрать литературное произведение, проходит самое посредственное (отсюда постоянные скандалы вокруг Букеровской премии); если принять бюджет — то он оказывается заведомо неисполнимым; если согласовать резолюцию — то из нее в процессе согласования улетучивается смысл, такова горькая — и неизбежная — цена любого консенсуса… Я могу — по семейной юридической традиции — давать советы, могу принимать решения единолично (а тут уж причиной не столько компетентность, сколько наглость), но участвовать в обсуждении, продавливая собственное мнение, — нет, увольте! Увольте не в том смысле, что противно (хотя и противно тоже), а в том, что я этого просто-напросто не умею. Мне достаточно высказаться, достаточно сформулировать свою точку зрения, — но это, разумеется, позиция не столько принципиальная, сколько вынужденная.

С советами же все несколько по-иному. Когда мой совет принимают, я готов разделить ответственность за дальнейшее. Когда нет — умываю руки. Мои советы — обществу ли, литературе ли, запутавшемуся в темных делах приятелю или не вовремя залетевшей дамочке — непрофессиональны (в том смысле, что я ничего не жду взамен; никакой оплаты, фактической или метафизической; меж тем, как справедливо полагают врачи, особенно психоаналитики, именно обязательность оплаты и создает барьер между профессионалом и клиентом, — барьер, без которого лечение, строго говоря, немыслимо), но ответственны: если разделить ответственность в случае их принятия я не могу, то предпочитаю промолчать. Все было бы нормально, но жизненный опыт, подсказывающий, что даже не девяносто, а все девяносто девять процентов советов окажутся непринятыми (а то и попросту непонятными), придает моим советам чрезмерно саркастическое звучание. Если на бытовом уровне, то примерно так: «Я ж тебе, дураку, уже двадцать раз объяснял…» Впрочем, разве не такова и позиция библейских пророков? Нет, не такова, отвечаю я себе: им диктовал Господь. Разница, конечно, существенная — только не в плане фактического результата.