Виктор Топоров - Двойное дно

В одну из немецких федеральных земель я приехал в самом конце ноября. Принимали нашу делегацию на правительственном уровне — и в данном случае тамошний премьер-министр. Земля была северной, нордической, а прием оказался на уровне Грузии, если не Узбекистана. Даже ночной банкет в загородном ресторане — без чего мы, измотанные поездкой, обремененные впечатлениями и покупками, советские переводчики, вполне могли обойтись. В чем дело? Сильно выпив, премьер признался мне: «горят» представительские деньги, до 1 декабря их необходимо потратить, ну а потратить их ни на кого и ни на что, кроме нас, они в земельном правительстве не додумались… За особенно радушный прием мои коллеги подарили премьер-министру бутылку «Советского шампанского». Стыдитесь, говорил я им, куда вы с этой бутылкой лезете? Наше шампанское тут в любом магазине по семь марок бутылка… Однако премьер был очень тронут. Через полгода его изобличили сперва в тщательно скрываемом гомосексуализме, а затем в финансовых аферах, и он покончил с собой. На банкете особенно сильно напилась пятидесятилетняя дама (министр торговли или что-то в этом роде) — и премьер с извинениями уволок ее, объяснив, что так она напивается частенько и что он поэтому клятвенно обещал ее мужу доставить даму домой. Что и сделал.

Лишь в одном случае я испытал превосходство немцев над нами — да и то качества, продемонстрированные вызвавшим мою зависть тевтоном, молва приписывает англичанам. Это был хранитель музея в замке Шлезвиг, где прошло отрочество Екатерины Великой. По огромному, овальной формы, столу он разложил хранящиеся в замке раритеты, в том числе и девическую записную книжку будущей императрицы. На том же столе, к прискорбию, был для нас сервирован и кофе. Один из моих коллег (угрохавший все немалые суточные на персональный компьютер и потому от утреннего шведского стола до вечернего банкета поголадывавший) выпустил в кофе три ложки сахару и принялся с деланой небрежностью размешивать. Деланая небрежность его и сгубила: кофе выплеснулся через край, по дуге миновал блюдце и, очутившись на зеркальной поверхности стола, неумолимой струйкой потек по направлению к записной книжке императрицы. Коллега, вспомнив, должно быть, о голландском мальчике, спасшем дамбу, подставил этому ручейку палец. Не помогло. В непосредственной близости от записной книжки коллега вновь попробовал перехватить ручеек — уже ладонью. Не помогло. Наконец, в последнее мгновенье, единственная дама за столом (тоже участница поездки) двумя пальчиками взяла бесценный раритет и переложила его в сравнительно безопасное место. Немец, несомненно все это видевший, и бровью не повел. А коллега — он, кстати, был в те годы и политическим публицистом, одним из «прорабов», правда, третьего разряда, — едва непосредственная опасность миновала, наполнил чашку из кофейника до самого верха и вновь принялся накладывать сахар…

В немецком консульстве на приеме по случаю воссоединения Германии, на который был приглашен — и явился в полном составе во главе с Собчаком — Ленсовет, я сказал генконсулу: «Видите, первые плоды воссоединения налицо: в зале не протолкнуться и к стойке со спиртным длинные очереди». Больше меня на такие приемы не приглашали.

Один мой друг — бывший друг (мы, не ссорясь, много лет назад разошлись) — при своих несомненных и незаурядных способностях был человеком довольно странным. В 1979 году, когда мы вчетвером (с женами) поехали в Крым, он на второе утро, за завтраком, огорошил меня вопросом:

— А куда мы сейчас пойдем?

— Как куда? На пляж!

— Зачем? Мы ведь там уже были.

И хотя мне в конце концов удалось подбить его на постоянное пляжное времяпрепровождение (в светло-сером костюме, чуть закатав брючины и ослабив узел галстука, он сиживал под палящим солнцем на камушке метрах в трех от берега, истерически взвизгивал, когда его обдавало волной, а в остальное время смеялся — читая и запоминая наизусть специально прихваченную мною для него книгу Зиновьева «Зияющие высоты», тогда как он прихватил для меня «Большой террор» Конквеста), непреходящее недоумение на протяжении всего отпуска он испытывал. Нет, не потому, что был уж таким любителем новизны, — всю жизнь он занимается одним и тем же: разбирает и издает рукописи, уговаривает жену на соитие, пьет в компании, а выпив, исполняет дурным голосом один и тот же вокальный репертуар (русские люди, выпив, поют, чтобы не проблеваться, — прочитал я где-то), ходит по грибы и на службу в академический институт. Но пляжное времяпрепровождение он просек с первого раза — и ему стало неинтересно. Та же чудаческая черта присуща и мне: не испробовав, я томлюсь; но испробовать и распробовать означает для меня одно и то же. Про рынок и про демократию я в Германии все окончательно понял, а заграницу как таковую испробовал — и мне этого оказалось достаточно.

Нет, не потому, что не понравилось или понравилось не слишком: я получил превосходную дозу превосходной пищи — и физической, и духовной, — я даже поднялся на колокольню Кельнского собора (а спускаясь, услышал снизу нежный девический голосок: «Еб твою мать! Долго ли еще вверх тащиться?»); я понял и признал собственную ошибку: по репродукции (и не в последнюю очередь под влиянием стихотворения Тарковского) я считал лучшим художником «Голубого всадника» Пауля Клее, тогда как в натуре, вне всякого сомнения, первенствует Франц Марк; я понял, что наряду с Дюрером и Грюневальдом существуют безымянные франкфуртские и нюрнбергские мастера, столь же великие; я побывал в воздвигнутом двумя сумасшедшими братьями-гениями соборе Святого Непомука и понял, откуда взялось это имя в «Докторе Фаустусе»; зная, что музеи оплачиваются нам отдельно, я нагло отправился в пивной «ресторан-музей» и предъявил затем «квиттунг» на сто марок несколько обомлевшей сотруднице боннской администрации; морозным деньком, на задворках какого-то храма, я наткнулся на вполне арийского вида парочку, совокупляющуюся прямо на садовой скамейке, присыпанной снегом — как в нашумевшей чуть позже киноповести Александра Кабакова «Невозвращенец»; а человеку, со словами «Подайте нищему румыну» обратившемуся ко мне за подаянием, я догадался ответить: «Я сам нищий румын»; я научился начинать день с нескольких бокалов ледяного цитрусового сока (и эта разорительная — особенно после дефолта — привычка так никуда и не делась); я пообщался с немецкими писателями и профессорами-филологами — и тот факт, что они оказались еще глупее отечественных, стал для меня откровением; я побывал в штутгартской опере и в гамбургском драмтеатре, не говоря уж о многоэтажной франкфуртской избе, которая называется «домом Гете».