Виктор Топоров - Двойное дно

Побывав в 1989 году в ФРГ — как раз перед воссоединением: в Гамбурге я хотел повидать Вольфа Бирмана, которого переводил, но он убыл на первую после многолетнего перерыва гастроль в ГДР; пока я гостевал у правительства в Бонне, в Берлине разрушили стену — и основательно разглядев тамошнюю жизнь, я пришел к первому из числа ставших позднее категорически немодными выводов: любое качественное ухудшение жизни (подорожание, товарный дефицит, разруху) мои соотечественники стоически перенесут — не перенесут они только одного: реальной рыночной экономики. «Рынок и демократия, — говорили мне немцы, — нерасторжимы» (а позднее то же самое принялись повторять и у нас). «Во-первых, с чего вы это взяли, — возражал я. — А во-вторых, кто вам сказал, что демократия — это благо?» — «Нет-нет, — конечно, принимались частить немцы, — демократия — это зло, но это меньшее зло», — и тут же в ход шла знаменитая просветительская цитата. «А с чего вы взяли, что меньшее? И — из чего — оно меньшее?» — готовился я, сам того не ведая, к отечественным словесным баталиям. Но немцы — даже молодые — изумительно прозомбированы со времен плана Маршала; в их сознание внедрена сигнальная система «можно-нельзя» или, вернее, «хорошо-плохо», но держится она — при всей немецкой задумчивой ментальности — не на мыслях, а на словах-сигналах, на словах-стоп-сигналах, если угодно. И когда-нибудь они эту систему вырвут к чертям собачьим — и мало в Европе не покажется никому.

В Германии я понял: рыночное хозяйство — это фикция. Рынок — это заморочка для дурачков. То есть для новичков. Для аутсайдеров. Рынок с заранее постланной соломой и натянутой сеткой — это не рынок. По законам рынка жили на тот момент в Германии разве что турки да не успевшие обзавестись немецким гражданством югославы. Сами же немцы — да и весь «золотой миллиард» в своем «миддле» — живут вне законов конкурентной борьбы: в конкуренцию, в борьбу за существование, в рынок они просто-напросто играют. Западное общество в его рассчитанной на внутреннее употребление сущности играет в рынок, оно имитирует его, оно клянется именем Адама Смита — но клянется лукаво, оно проповедует социал-дарвинизм — но не исповедует его. И вовсе это не какая-нибудь «шведская» (или хоть та же «немецкая») модель социализма: социализм при всех его органических недостатках зиждется на отсутствии эксплуатации (а точнее, на эксплуатации сильных — слабыми, талантливых — посредственными и бездарными, здоровых — больными, молодых — старыми и так далее: это и называется уравниловкой), а западный образ жизни — пресловутое общество потребления — строится на эксплуатации тех, других, кому и приходится жить по законам рынка, приберегая для самого себя совершенно иную схему. На вечере в питерском Доме писателей, рассуждая об опередившей нашу страну на пути реформ и столкнувшейся в связи с этим с немалыми трудностями Польше, Г. X. Попов пошутил: поляки хотят работать, как русские, а получать, как немцы. И тут же Попов со товарищи повели нас туда, где мы должны работать, как немецкие турки-иммигранты, и получать, как албанцы или монголы. Немецкий средний класс, то есть реально немецкий народ, живет не при капитализме и не при посткапитализме (постиндустриальное общество — называют это профессионалы), а в метрополии; живет как римский плебс во времена цезарей — разве что поставляет кормящему, поящему и развлекающему его государству не ликторов и квесторов (хотя и их тоже), а инженеров и врачей, юристов и финансистов. «Желтая сборка», «цветная сборка» — как раз тогда, в конце 1980-х, мы впервые услышали и осознали эти слова, но вслед им напрашивается и другое: «желтый рынок». И в ГДР, в пресловутой «зоне», немцы жили хуже, чем в ФРГ, вовсе не из-за того, что рыночный капитализм лучше социализма, а из-за отсутствия колоний. Экономических и интеллектуальных колоний — лишь в этом своеобразие наших дней.

Имитацию рынка (или бюрократический рынок), реально существующую в странах Запада, опробовали Янош Кадор в Венгрии и маршал Тито в Югославии. Не получилось. То есть получиться-то получилось — при этих руководителях венграм и югославам жилось лучше, чем сегодня, при навязанном извне реальном рынке, — но без колоний подлинного преуспеяния не настало. А раз так, решили в этих странах, то правы чикагские и гарвардские мальчики, — и устремились туда, куда устремились. И где уже (с поправкой на общее относительное благополучие, присущее концу века) были, допустим, в тридцатые. Когда наперегонки создавали полуфашистские режимы и норовили при первой возможности оттяпать друг у дружки приграничную волость. Имитацию рынка обдумывали и частично пробовали и у нас — косыгинские реформы со «щекинским экспериментом», так и оставшиеся нереализованными замыслы Юрия Андропова… У нас-то колонии как раз были, но мобилизационная модель экономики диктовала иные правила игры. Разрушая социализм, мы не приобретали — и не могли приобрести — ничего взамен. «Променяли державу на журнал „Огонек“», — сказал в те годы один питерский прозаик. Но и журнал «Огонек» — в отсутствие державы — обернулся невероятным паскудством, да и стал подавляющему большинству подписчиков не по карману.

Но не меньшей фикцией, чем рынок, оказалась при ближайшем рассмотрении и демократия: западная демократия, разумеется. Реальных политических прав у нынешнего плебса не больше, чем у римского. Есть индивидуальное право (и возможность) каждого сделать блистательную карьеру и «выбиться из рядов», но путь этот ничуть не легче, не прозрачней и уж подавно не пристойней, чем при том же социализме. Более того, он — при внешне противоположных правилах — крайне сходен: именно поэтому (а вовсе не черпая полными пригоршнями мифическое «золото партии») вернулись у нас во власть партийные или — с поправкой на естественный ход времен — комсомольские функционеры, выигрывая не только закулисные и подковерные схватки, но и демократические выборы. Именно поэтому якобы впервые отрабатываемые на нас электоральные и электронные технологии настолько глубоко внедрены на Западе, что уже даже не воспринимаются как насильственное навязывание чужой воли. Чьей воли?.. В предельно упрощенном виде ответ гласит: западных «олигархов».

На предельных упрощениях строятся и все вышеизложенные размышления и наблюдения. Я и вообще-то редукционист «упрощатель», а в данном случае пишу не публицистическую статью, а автобиографическую книгу. Конспективно изложенный здесь строй мыслей и чувств (а вернее, конечно, конспективны или, если угодно, кадрированы — подобно дивизиям мирного времени — сами мысли и чувства) оказался важен для меня, субъективно важен — сработал комплекс отца Варлаама, а потом уж — по мере того, как увлеклось самоубийственными преобразованиями общество, заговорил и андерсеновский мальчик. Пожилой андерсеновский мальчик. И он, разумеется, все сильно редуцировал и упростил, а значит, и извратил: король-то, оказывается, вовсе не голый — он в тапочках и в берете. А кто сказал, что тапочки плюс берет нельзя назвать новым нарядом — и именно в этом качестве объявить последним писком королевской моды?