Виктор Топоров - Двойное дно

Я был польщен, очарован, но, к сожалению, почти трезв.

— Конечно, я могу подарить ей десятую часть своего ума, — ответил я. — Но нужен ли стране еще один академик Абалкин?

Как раз в те дни академик Абалкин — зампред Совмина — сокрушенно признался через популярный журнал «Огонек»: мы-де не умеем просчитывать социальный аспект намечаемых и проводимых реформ. Сейчас, наверное, уже научился…

Политэкономию капитализма мы ежевечерне проходили и в «Сайгоне»: фарцовщики, книжные спекулянты, даже обыкновенные мажоры, не говоря уж о наркосбытчиках и валютчиках, были неизмеримо богаче нас. Правда, социальный аспект тогда выглядел по-другому: в «Сайгоне», да и во всей молодежной среде господствовала поэтократия. Несметное полчище поэтов, как ангелы на острие иглы, восседало на самом верху иерархической лестницы; столь же многочисленные художники и единичные прозаики образовывали второй ярус; технари — третий; асоциальные элементы — четвертый; «щенки» (помню еще в «щенках» покойного Сергея Курехина, имевшего поначалу при всей его красоте и обаянии сайгонскую кличку Прыщ) — пятый; и только в самом низу — богатые, как нам казалось, или просто богатые люди, зарабатывавшие себе на бутерброд с икрой и рюмку коньяку, которыми торговали прямо в «Сайгоне», полузаконными или противозаконными способами. То есть они нас, случалось, поили — но со всем подобающим подобострастием. И непременно просили почитать стихи — тех, кто почти до полной отключки не утрачивал членораздельности хотя бы при декламации. Или, вернее, именно в процессе декламации — иной стихотворец мычал, пускал слюну и невнятно матерился, пока его не просили почитать, а затем, встрепенувшись, выдавал пяток — десяток «ударных вещей» и вырубался уже напрочь: это был своеобразный профессионализм — единственный профессионализм, отпущенный тогдашним поэтам судьбою.

По поводу самого названия «Сайгон» существует несколько версий (изначально бар получил известность как «Подмосковье», потому что был расположен под рестораном «Москва», на первом этаже, потом «Подмосковьем» стали называть коктейль-холл того же ресторана, куда из «Сайгона» попадали ходом коня, потом это название и вовсе забылось), я лично настаиваю на такой.

В «Сайгоне» вечно шли всевозможные перемены. Спиртным то торговали, то нет, курить разрешали то повсюду, то в первом тамбуре, то запрещали вовсе, столики оказывались то высокими, то низкими (и в этом случае к ним приставлялись кресла). Имел весь этот бардак и какое-то экономическое обоснование — скажем, наличие кресел повышало класс заведения, но, соответственно, снижало его «пропускаемость», а значит, и выручку, — и не только экономическое… Однажды, уже в период высоких столиков, мы вдруг обнаружили в «Сайгоне» низкие, с креслами: декорацию поменяли за ночь. Низкие столики с креслами простояли три дня — и опять-таки за ночь все вернулось на круги своя. Позднее каким-то образом выплыла наружу подоплека этой недолгой метаморфозы. Оказывается, после серьезного группового побега заключенных из одной из пригородных зон органы решили превратить «Сайгон» в ловушку, рассудив, что беглецы непременно заглянут сюда и — прошу прощения за каламбур — не устоят перед искушением посидеть в креслах, где их и повяжут. Так оно и вышло, после чего надобность в креслах отпала. И вообще в «Сайгоне» ощущалась подспудная борьба между оперативниками, стремившимися поймать в здешней мутной воде свою рыбку, и обыкновенной милицией, которой хотелось эту воду слить или хотя бы очистить. Оперативники стояли за столиками, с чашкой кофе и с книжкой, а то и со стаканом и сигаретой, смотрели и слушали. Милиционеры приставали к нарушителям, базарили, штрафовали на рубль, забирали в находящийся в соседнем дворе пикет (или в другой — наискосок через Невский, в подворотне кинотеатра «Знание»), одним словом, распугивали. А США меж тем бесславно проигрывали войну во Вьетнаме. И вот очередной мент, подойдя к очередной сайгонской (тогда еще, впрочем, как раз не сайгонской) компании, начал возникать:

— Курят… Пьют… Девки… Сайгон устроили!

И заветное слово оказалось найдено. Назвал, учредил, создал — триединая формула Мартина Хайдеггера, с которым как раз тогда оживленно переписывалась сайгонская девица по кличке Хильда — бывшая и будущая жена Виктора Кривулина, предводительница питерских феминисток, общим числом в четыре штуки высланных из СССР перед Московской Олимпиадой, видный философ и, кажется, богослов русского зарубежья. В один из недавних приездов на родину Хильда, вспомнив сайгонскую молодость, бродила белыми ночами по Питеру и писала на стенах «Янки, убирайтесь вон!», а будучи поймана, откупилась четырьмя сотнями баксов — ментовские расценки со времен сайгонского рубля резко возросли.

К «Сайгону» же позднее примкнули две мороженицы, названные Придатками, — ближний Придаток, или, вернее, Ближний Придаток — буквально через дверь, а Дальний — метрах в трехстах, у метро «Владимирская», как раз там, где нынче присел на каменную скамеечку каменный же Достоевский, похожий не то на незадачливого крестьянина с соседнего Кузнечного рынка, не то (причем портретно) на писателя-почвенника Николая Коняева. Впрочем, и самого Достоевского можно с известной натяжкой назвать почвенником. И, напротив, от «Сайгона» отпочковался (вместе с частью публики) дороговатый «Ольстер» на углу Невского и Марата, название которого скорее подражательно, чем остроумно. В ту же «систему» (правда, само понятие «система» возникло гораздо позже) входил и бар гостиницы «Октябрьская».

В первые годы перестройки — главным образом с помощью чрезвычайно популярного тогда питерского телеканала «Пятое колесо» — был создан миф о «Сайгоне» как о некоем очаге эстетического и, не в последнюю очередь, политического сопротивления, справедливый разве что в гомеопатических дозах.

Сайгонский нонконформизм носил выраженно бытовой характер (точнее, разумеется, антибытовой), идейная подоплека отсутствовала, не говоря уж об идеологической, последние битники безмятежно соседствовали с первыми хиппарями и с предтечами панков, преобладала же аморфная, вызывающе праздная (тусующаяся, сказали бы сегодня) масса. Внутренняя мотивация наличествовала разве что у поэтов, что и превращало их в статусных лидеров неформального сообщества.

Много лет спустя, уже сорокалетними, перебравшись мало-помалу в Союз писателей и, соответственно, в довольно-таки жалкое кафе питерского Дома литератора, мы практически воссоздали там сайгонскую атмосферу (с неизбежной иронической поправкой на солидный возраст) и поддерживали ее вплоть до того, как в ноябре 1993 года Дом сгорел.