Виктор Топоров - Двойное дно

Стандартная любовная победа Ширали выглядела так. Он стоял на тротуаре у «Сайгона», опершись на трость, и высматривал девицу в вечернем потоке прохожих. Трость не была предметом пустого фатовства: после некоей, как он уверял, железнодорожной катастрофы Ширали прихрамывал. Оставалось загадочным, правда, каким образом он лишился в этой катастрофе и передних зубов. Впрочем, внешне его их отсутствие, как ни странно, не портило. Высмотрев девицу, он грубо хватал ее за руку и, прежде чем она успевала возмутиться, выпаливал: «Я поэт Виктор Ширали. Давайте выпьем кофе!» Девица, естественно, соглашалась. Ширали препровождал ее в «Сайгон», ставил в хвост очереди к эспрессо, обцеловывал трех-четырех уже стоящих в очереди девиц, демонстративно брал у одной из них рубль, столь же демонстративно требовал два двойных у другой девицы, очередь которой как раз наступала, угощал свою новую избранницу и отпускал ее, договорившись о завтрашнем свидании здесь же, в то же время. Если девица оказывалась догадлива (а таких было большинство), то прибывала назавтра с трешкой или с пятеркой — и начиналась любовь. Разумеется, Ширали не брезговал и мовешками, но нередко попадались ему на удочку и сущие красавицы.

Причем дамы Ширали — в отличие от всех остальных, — как правило, по завершении романа с ним не оставались в «Сайгоне» своего рода эстафетной палочкой, но как бы проваливались сквозь землю, иногда (порой и десятилетия спустя) появляясь на его поэтических вечерах и ревниво посматривая друг на друга. Впрочем, само их количество на каждом из таких вечеров (порядка нескольких дюжин, что чаще всего составляло две трети аудитории) не то чтобы не располагало к ревности, но как-то ее обессмысливало. «Что делать будем, товарищ Сталин?» — «Завидовать будем!» Лично моя зависть получила воплощение в эпиграмме (года так 1969-го):

Эпиграмма пользовалась заслуженной популярностью, как все истинное.

Питерский Дом писателя сгорел в ночь на 14 ноября 1993 года. А 13 ноября я проводил вечер поэта Ширали. В прошлом «сайгонская» девушка Галя Предлинная, подвизаясь на тот момент в роли внештатного корреспондента «Свободы», задала вопрос: «Виктор, а что такое для тебя женщины?» — и поставила на стол диктофон. «Средство к существованию», — опередил я не сильного в импровизациях донжуана. Но, разумеется, это была тоже зависть.

Победы Ширали — при всем их количестве и бесстыдстве — были не лишены артистизма и, соответственно, обаяния. Для сравнения: другой «сайгонец» — крошечный, тщедушный, гнилозубый еврей (лет в сорок он тоже начнет писать стихи и даже тексты для песен, а уж потом займется бизнесом и, не преуспев, отправится на историческую родину) — подходил на Невском буквально к каждой встречной и тупо предлагал ей немедленно отправиться с ним в койку. По его словам, примерно каждая десятая соглашалась — и, похоже, это было на самом деле так.

Была еще, конечно, категория «поэтических девушек» (как пишущих стихи, так и просто вздыхающих по стихам и поэтам), но речь о победах над посторонними.

Любопытно, что в противоречие к расхожей формуле, согласно которой женщину красит прошлое, мимолетные и даже более или менее постоянные посетительницы «Сайгона», как правило, стремились впоследствии если и не вычеркнуть из памяти тамошние эпизоды, то минимизировать их значение. И напротив, мужчины зрелого возраста, оказавшись в конце концов на противоположных концах социальной лестницы, с одинаковым смаком вспоминают «сайгонскую» бывальщину во всей ее — едва ли не для каждого из нас — ситуативной невыигрышности. По-видимому, «сайгонский» опыт воспринимается представительницами слабого пола как своего рода падение, что далеко не всегда — и объективно, и субъективно — соответствовало действительности.

Впрочем, когда падение — подлинное или мнимое — происходило, когда юная дамочка или девица (долгие годы спустя тогдашняя разница между этими двумя категориями трудноуловима) начинала «плыть» — ее обычно «подхватывали». В интеллектуально-алкогольном варианте подхватывал чаще всего Вензель — он не то чтобы охотился именно на таких дамочек, но своим постоянным присутствием за одним из столиков демонстрировал столь же постоянную готовность, каковую и принимали в растерянности, но с благодарностью. Водились там, конечно, утешители и попроще: неделю-другую спустя ситуация переворачивалась — и дамочки начинали «плыть» уже от неразделенной любви к недавним утешителям.

Именно в результате одной из таких историй произошел наш разрыв с Вензелем (я наложил на него эмбарго, как мы говорили тогда), воспетый им в недурной эпиграмме:

Помирились мы лет через десять, уже в другом человеческом измерении, когда всегдашняя его нервность обострилась настолько, что многими это воспринималось как психическое заболевание.

Существует стойкое мнение, будто этого исключительно талантливого и, конечно, состоявшегося лишь в незначительной степени прозаика и поэта (и, кстати, художника) сломили два драматических разрыва — со мной и с Еленой Шварц. Пожалуй, в значительной мере это и впрямь так, но некий инстинкт саморазрушения и, хуже того, воля к саморазрушению были присущи ему всегда и развивались опережающе. В конце семидесятых у него случился небольшой, но подлинный поэтический успех, однако это закончилось нервным срывом, после чего он на долгие годы заперся дома, зарабатывая какие-то копейки ремингтонистом. Вырвался из добровольного заточения накануне пятидесятилетия, принялся именно что рыскать по городу, был страшно избит, потерял документы и рукопись второй книги стихов — и заперся вновь. Иногда мы видимся — он, я, Николай Беляк; на такие встречи он внутренне собирается — и замирает снова.

В «сайгонские» годы Вензель «усыновил» Льва Лурье. То есть как раз наоборот: тот объявил, что считает своим духовным отцом Вензеля. По-своему трогательно, что и сегодня этот вполне преуспевающий человек (отпрыск профессорской семьи, да и сам уже старый и важный дядька) преисполнен прежнего почтения к Вензелю и юношеской любви к его стихам. В этой связи один иронический эпизод, который я знаю в пересказе самого Лурье: некий восторженный поклонник Елены Шварц поделился с ним перманентным восхищением ее поэзией. В ответ на что Лурье сообщил, что считает куда более интересным и оригинальным поэтом ее бывшего мужа Вензеля. У поклонника Шварц тут же случился эпилептический припадок.